Капут

— Париж был еще совсем молодым тогда, — сказал принц Евгений, подходя к картине. Он смотрел на Фриггерину Цельзинг на ее балконе и говорил мне, понизив голос, с чем-то похожим на стыдливость, об этом молодом Париже Пюви де Шаванна, о своих друзьях-художниках: Цорне, Вальберге, Цедерстрерне, Арсениусе, Веннерберге — друзьях тех счастливых времен. Париж был тогда еще совсем молодым. Это был Париж госпожи де Мариенваль, госпожи де Сент Эверт, герцогини Люксембургской (и также госпожи де Камбремер и молодого маркиза де Босержана)[81], этих богинь Парижа, взгляды которых зажигали в глубине партера огни блистательные и бесчеловечные; белые божества, украшенные белыми цветами, пушистыми, точно крылья, одновременно перистыми и напоминающими чашечку цветка, как некоторые цветы моря, которые разговаривали с очаровательной изысканностью преднамеренной сухости, в манере Мериме[82] или Мейлака[83], с полубогами Жокей-клуба в предрасиновском климате «Федры»[84]. Это был Париж маркиза де Паланси, который проплывал в прозрачной тени ложи, точно рыба за стеклянной стенкой аквариума. Это был также Париж площади Тертр, первых кафе Монпарнаса[85] Клозери Де Лила[86], Тулуз-Лотрека[87], Ла Гулю[88] и Жана Дезоссэ.

Мне хотелось прервать принца Евгения, чтобы спросить его, не встречал ли он герцога Германтского, входящего в ложу и одним жестом приказывающего снова занять свои места морским и священным чудовищам, плавающим в глубине грота, чтобы просить его рассказать мне о женщинах, прекрасных и легкомысленных, как Диана[89], о щеголях, беседовавших на двусмысленном жаргоне Свана и господина де Шарлю, и я готов уже был задать вопрос, который обжигал мои губы и спросить его трепещущим голосом: «Вы, вероятно, знавали госпожу Германтскую?»

Но в это время принц Евгений обернулся, подставив свое лицо усталому освещению закатного часа; он удалился от холста и, казалось, вошел из позолоченной и тепловатой тени этой «стороны Германта», где и он тоже как будто укрывался, появляясь по другую сторону стекол аквариума, похожий — и он также — на чудовище морское и священное. Усевшись в кресло в глубине залы, наиболее удаленное от Фригеррины Цельзинг, он начал говорить о Париже, как будто Париж для его глаз художника был только красками, воспоминанием, ностальгией цвета (эти розовые, эти серые, эти зеленые, эти синие) прошлого. Быть может, и впрямь Париж был для него не более, чем безмолвным цветом, цветом, лишенным звучания; его зрительные воспоминания, образы его молодых парижских лет, отъединенные от всего звучного, жили в его памяти подлинной жизнью, зыбились, вспыхивали, улетали, как окрыленные монстры предыстории человечества. Немые картины его молодого и далекого Парижа рушились перед его глазами бесшумно, и разрушение этого счастливого мира его молодости не сопровождалось вульгарностью каких-либо звуков, оно совершалось в целомудрии тишины.

Чтобы избежать печального очарования этого голоса и образов, вызываемых этим голосом, я поднял глаза и смотрел сквозь деревья парка на дома Стокгольма, в их пепельном цвете, подчеркнутом ослабленным закатным освещением. Я видел вдали, над Королевским дворцом, над храмами Гамль Стада[90] распростертое синее небо, медленно поглощаемое сумерками, похожее на небо Парижа; это прустовское небо, точно из синей бумаги, что и за окнами моего Парижского дома на площади Дофина[91], которое я видел расстилающимся над крышами левого берега, стрелой Сент-Шапелль, мостами Сены, Лувром[92], и эти приглушенные пунцовые, пламенные розовые, серые с синеватыми облаками тона, весь их согласный и мягкий аккорд вместе с черными, слегка растушеванными шиферными кровлями, потихоньку сжимали мое сердце. В этот момент я подумал, что и принц Евгений, — он тоже был персонажем со стороны Германта, кто знает? Быть может — один из этих действующих лиц, которые припоминают имя Эльстира[93]. И я был уже готов задать ему вопрос, который сжигал мне губы, готов был просить его трепещущим голосом говорить мне о ней, о госпоже Германтской, когда принц Евгений умолк. После долгого молчания, во время которого он, казалось, собирал, чтобы защитить их, образы своей молодости, позади экрана своих закрытых век, он спросил меня, не возвращался ли я когда-нибудь в Париж в продолжение войны.

Мне не захотелось ему отвечать. Я испытывал нечто вроде мучительной стыдливости; я не хотел говорить ему о Париже, о моем молодом Париже, и я поднял голову, я медленно поднял голову, пристально глядя на него. Потом я сказал ему:

— Нет, я никогда не был в Париже во время войны; я не хочу возвращаться в Париж до тех пор, пока продолжается война.