Кара-курт

Самохин мог бы вернуться на Дауган с любой попутной машиной. Немало их мчалось и в обратном направлении, в сторону нашей границы. Но он решил проделать этот путь верхом в сопровождении коновода Оразгельдыева, с которым у него никак не получался разговор «по душам».

По просьбе замполита Махмуд Байрамов объяснил «больному», что дело у него пошло на поправку, признав его «ограниченно годным», вернул в строй: комендатура принимала участие в операции по переходу наших войск в Иран, каждый боец, способный носить оружие, был на счету.

Выйдя из машины у комендатуры, Андрей еще издали увидел своего карего, с белой звездочкой Шайтана, а рядом с ним — серого в яблоках Репса, коня Оразгельдыева.

Приняв рапорт писаря Остапчука, дежурившего в комендатуре, Самохин приказал вызвать к нему своего коновода.

— Разрешите доложить, товарищ старший политрук, — сказал дежурный. — Вашего коновода Оразгельдыева из дома не выгонишь, забился в темный чулан и сидит. Одно бормочет: «Моя больной». Я ему: «Врач выписал, значит, не больной». А он мне: «Все равно больной». Носа на улицу не кажет, коней не убирает, корму не задает. Поить — и то без него поили.

— Ладно, Остапчук, не будем излишне строги. Оразгельдыев на самом деле больной. Его только из-за военных действий выписали раньше времени.

— Какой он больной, товарищ старший политрук? По два обеда съедает. Вы вон раненый из госпиталя ушли, руку носите на перевязи. А он? Здоровый, а все норовит в санчасть. Симулянт он, а не больной.

— Что уж вы так навалились на него, Остапчук? Мы ведь с вами не врачи. Может, у него как раз и болезнь такая, с повышенным аппетитом? Зовите-ка его сюда, надо ехать.

Остапчук с явным неодобрением посмотрел на Самохина и отправился звать Оразгельдыева.

Спустя несколько минут тот появился на пороге комендатуры, щурясь от яркого света, настороженно оглядываясь по сторонам. Увидев замполита, немного изменился в лице, но постарался справиться с волнением. Вскинув руку к фуражке и слегка качнувшись в сторону, пробормотал невнятно: «По вашему приказанию прибыл».

— Здравствуйте, товарищ Оразгельдыев, — сказал Самохин. — Седлайте Шайтана и Репса, едем на Дауган.

Оразгельдыев все так же, словно отмахиваясь, вскинул руку к фуражке, повернулся налево кругом, едва не потеряв при этом равновесие, направился к лошадям. Всем своим видом он выражал тоскливую обреченность. «Вот и разговори такого... А разговорить непременно надо», — глядя ему вслед, подумал Андрей.

Спустя десять-пятнадцать минут они выехали за город, пустив лошадей шагом по конной тропе, придерживаясь наветренной стороны шоссейной дороги, чтобы не глотать пыль.

Взглянув на своего коновода, ехавшего рядом и немного позади, Андрей увидел в его лице все то же тоскливое ожидание беды, но про себя отметил, что в глазах Оразгельдыева появилось нечто новое, как будто он хотел что-то спросить и никак не решался. Думал ли Самохин, что Оразу ничего не стоит снять с плеча карабин и выстрелить в спину? Конечно, думал.

Но у Оразгельдыева не должно быть даже тени подозрения, что он так думает. Не срывай плод незрелым — этого правила в подобных трудных случаях придерживался Андрей. А кто мог поручиться, что «плод» созреет, не станет червивой кислой падалицей.

Под мерную поступь Шайтана Самохин стал думать о том, что в политотделе, видимо, предстоит серьезный разговор. Из короткой беседы в машине с бригадным комиссаром, с которым он ехал до комендатуры, Андрей уже знал, о чем пойдет речь. Как скажется на общем ходе войны молниеносный переход через границу целой армии советских войск.

Побывав в первых боях, испытав на себе мощь германской военной машины, Самохин отлично понимал, насколько сейчас велико значение самой возможности противостоять врагу. Ленинград почти полностью окружен, гитлеровские полчища рвутся к Москве, но отчаянное сопротивление советских войск восточнее Минска позволило выиграть время для организации обороны под Смоленском.

Андрей хотел бы сейчас быть там, на подступах к столице, но в то же время он отлично понимал, какое значение имел приход советских войск на территорию Ирана: каждый, даже самый темный курд или фарс, делал справедливый вывод: если такая армия пришла сюда, значит, еще много сил у Советов. Понимали это, очевидно, и правители соседних, пока что нейтральных стран.

По иранскому календарю шел месяц Шахривар тысяча триста двадцатого года. Начавшиеся события уже получили названия «шахриварских». Они означали не завершение, а лишь начало самой ожесточенной борьбы на этом участке. В период подготовки фашистского путча в Иране, который удалось предотвратить вводом наших войск, в Берлине была создана специальная группа видных иранских профашистов для связи с заброшенными сюда германскими агентами.