Караджале

О роли Мачедонски в «деле Кайона» следует сказать особо. Караджале ненавидел все расплывчатое, затуманенное, напыщенное. И он высмеял символические стихи Мачедонски. Это произошло еще в 1893 году. Пародии Караджале на Мачедонски, опубликованные в «Мофтул ромын», — превосходны. «Хамелеон-женщина, декадентско-символический сонет», «Эрос — символически-дарвинистский пастель», «Да — сумасшедший, символически-дантистские стихи» рождают яркое пред ставление о всякой смутной поэзии. Обидевшийся Мачедонски ответил Караджале подлостью. И перенес спор о литературных вкусах в область клеветы и подлога. Поэт использовал средства, весьма далекие от мира поэзии, но очень характерные для нравов общества, в котором жили оба — и Мачедонски и Караджале.

Ибо это Мачедонски подсказал запутавшемуся Канону новый ход: заменить мифического Кемени Толстым. В газете Мачедонски появилось «критическое исследование»: «Новый плагиат Караджале-Кемени», утверждающее, что и «Потерянное письмо» списано по одной французской комедии. В той же газете была напечатана и такая заметка: «Как стало известно, пьеса «Карнавальная карусель», подписанная господином Караджале-Кемени, на самом деле списана с одной французской комедии «Ле карнавал дюн мерл бланш» Шивота и Дурю, Редакция «Моральной силы» выписала эту пьесу из Парижа… Когда досье будет укомплектовано и все проверено, мы организуем специальную выставку кеменистской литературы».

Этот стиль нам знаком. На него пролил свет сам Караджале. Своей сатирой он хотел нанести смертельный удар по такой журналистике, но сам оказался ее жертвой. Тот, кто изобразил с такой убедительностью характер фальсификаторов и шантажистов типа Кацавенку и Данданаке, сам пал жертвой грубой фальсификации. Все подлости, все глупости, вся ограниченность мира, который описал Караджале, проявились во время его собственного «дела».

Как отнесся Караджале к исходу второго суда? Сохранилось интервью, данное им корреспонденту газеты «Эпоха» вскоре после оправдания Кайона. Ответы Караджале неожиданны: «Оправдательный приговор — правильный». Потому что истец обратился в суд не из желания отомстить клеветнику, а лишь для того, чтобы доказать вздорность выдвинутых им обвинений. Эта цель достигнута. Что касается самого Кайона, то он, по мнению Караджале, в сущности, тоже является жертвой общества. Исправить его может воспитание, но не тюрьма. Кайон, в сущности, умалишенный, но другие более высокопоставленные и вполне трезвые клеветники используют точно такие же средства.

«Разве вы не видите, что творится вокруг? — говорил Караджале. — Все клевещут друг на друга, от мала до велика».

КЛЕВЕТНИК ОПРАВДАН. ЧТО ДЕЛАТЬ ОКЛЕВЕТАННОМУ»

Но для Караджале эта история не прошла даром.

Ибо Караджале не был похож на какого-нибудь Митика, Маке или Лаке из его рассказов и комедий, человека, которого общество успешно превратило в механическую куклу, лишенную настоящих страстей и подлинной человечности. Герои Караджале спокойно переносила самые абсурдные положения. Они научились не придавать значения словам, и любые эпитеты, хвалебные или осуждающие, были для них одинаково лишены реального смысла. Свои «ожесточенные битвы» они заканчивали поцелуями на площади, финалом «ужасных трагедий» были помолвки и пьянки в ближайшей пивной. Даже Кайон, этот исступленный честолюбец, горящий в накале мелких страстей и совершающий подлоги с непосредственностью порочного ребенка, тоже был, в сущности, образом из творений Караджале.

Но в личности самого Караджале не было ничего караджалевского. Жизнь, конечно, подготовила его к «делу Кайона», слишком подготовила, она уже не раз его унижала и разочаровывала. Он сносил оскорбления в течение многих лет. Он иронически отнесся к освистанию своей первой пьесы. Он не увидел трагедии и в том, что академия упорно не хотела признавать его заслуг. Он примирился с глупой и лицемерной критикой, утверждавшей сначала, что его пьесы искажают действительность, и перешедшей потом к прямо противоположному тезису — комедии эти взяты из жизни, но они уже устарели, то, что в них описано, принадлежит прошлому. Но разве можно все это сравнить с обвинением в воровстве? На пятидесятом году жизни, став самым известным писателем в своей стране, Караджале пришлось доказывать в суде, что он не литературный вор. Никогда он не был столь унижен.

Михаил Эминеску после всех своих разочарований пришел к мысли, что следует учиться беспристрастно взирать на людские пороки и несовершенства общества.

Этот вывод поэта вытекал и из опыта жизни, а также из интимных свойств характера Эминеску — в своих бесстрастных и неподкупных суждениях находил он тайную отраду.