Караджале

«Выбор, сделанный отцом, казался мне и моему брату весьма непонятным, учитывая темперамент и живость отца. Думаю, что не может быть другого объяснения, кроме, как его забота о нашем здоровье; ему казалось, что оно будет лучше всего обеспечено в умеренном климате, в цивилизованном и аккуратном городе, где «не свирепствует скарлатина» и где царит образцовый порядок. Может быть, такому решению способствовала и тяга к музыке высокого качества, которым славилась тогда Германия. Вернувшись домой после длительного и утомительного путешествия, продолжавшегося целый год, отец окончательно решил, что мы переезжаем в Берлин. Мы разворошили весь дом и после того, как отец раздарил большинство вещей, сразу же выехали в Германию».

Вероятно, не только заботой о здоровье детей объясняется выбор Караджале. Он не был бы пылким, увлекающимся гиперболистом, если бы не восхищался разумной трезвостью, организованностью и аккуратностью немцев. Ведь он всю жизнь страдал от легкомыслия, безалаберности и несерьезности всех этих Митики, Лаке и Маке, описанных в его произведениях. И для него, как и для многих других, воображаемая немецкая нация была воплощением добродетелей, по которым он так часто тосковал, живя на берегах Дымбовицы.

В БЕРЛИНЕ

В конце 1904 года Караджале окончательно переехал в Берлин. Здесь все его восхищало: Бранденбургские ворота и немецкое пиво, Тиргартен и организация транспорта, чистота улиц, обилие цветов в скверах и на балконах жилых домов.

Нет никаких сомнений в том, что в Берлине можно было увидеть в те годы и приметы роста прусского милитаризма — под Бранденбургскими воротами маршировали солдаты кайзера в блестящих остроконечных касках, чванные офицеры в высоких ботфортах, но Караджале нет до этого никакого дела. Он восхищается архитектурой, кухней, пивом, музыкой и не вникает в общественную атмосферу и политические нравы германской столицы. В Берлине очень чисто, здесь «можно положить на тротуар головку кашкавала[5], разрезать ее, и к ней не прилипнет ни единой пылинки».

Караджале не читает немецких газет, у него здесь нет знакомых, кроме тех немцев, к услугам которых он прибегает ежедневно: парикмахер, бакалейщик, торговец папиросами. Не зная немецкого языка, он объясняется с ними жестами, что не составляло особенного труда для прирожденного мима. А немцы почтительно величают этого солидного и вместе с тем очень общительного иностранца «герр доктор»; в Германии каждый уважаемый человек, не носящий военного мундира, конечно же, доктор.

Обретя материальную независимость, Караджале стремится свить себе в Берлине уютное гнездо, он ведь всю жизнь тянулся к спокойной, семейной жизни. Но человек не может ускользнуть от собственной природы, и характер Караджале, конечно же, не изменился после его переезда за границу. Он и в Берлине одержим манией перемены места — за несколько лет он не менее пяти раз меняет свой берлинский адрес. То квартира не подходит, потому что кажется ему мала, а следующая уже слишком велика; в одной квартире слишком много солнца, в другой его мало… И в каждой квартире Караджале замышляет новые перемены, переставляет мебель, меняет назначение комнат.

Человек, восхищающийся немецким порядком и аккуратностью, у себя дома терпеть не может «застывшей Декорации», не может жить без постоянных перемен. Даже свой письменный стол он переставляет из одной комнаты в другую, и ни одна ему не подходит — то в ней слишком много солнца, то свет падает не с левой стороны. В конце концов он возвращает стол на старое место, поругивая немецких архитекторов.

Достоверные свидетели, такие, как дочь писателя, оставили нам описание берлинского быта Караджале. Рабочий кабинет писателя, как правило, выходил окнами на север, потому что Караджале не выносил много солнца. В кабинете было мало вещей, только самое необходимое: кровать, письменный стол, несколько стульев, полки с книгами, которыми хозяин часто пользовался, книги лежали в вечном беспорядке. На письменном столе днем и ночью горела зеленая лампа, освещая рукописи, карандаши, ручки и стопки белой, еще не исписанной бумаги. На стене, у которой стояла кровать, чаще всего неприбранная, висели два больших портрета, изображающих родителей Караджале. В кабинете стояли еще несколько простых стульев и маленький ночной столик.

Между двумя рядами книжных полок висела тонкая китайская циновка, та самая, на фоне которой Караджале сфотографировался в восточном одеянии, в узких брюках и толстых белых шерстяных чулках. На больших окнах кабинета не было занавесок, потому что Караджале нравилось стоять у окон и наблюдать за площадью перед домом. На полу кабинета лежал небольшой ковер. На нем Караджале любил перелистывать географический атлас, мечтая о далеких путешествиях. Иногда он включал и своих детей в эти мечты и говорил: «Давайте поездим немножко по свету».