Карамболь

Тяготит необходимость рассказать мужу, что она собирается бросить его ради другого. Он понимал ее трудности. Понимал, что она еще не довела дело до конца, хоть и обещала. Он не давил на нее. Не позволял себе проявить нетерпение или разочарование. Тем не менее на их общении лежал отпечаток не свойственного им ранее настроения, и заниматься любовью они начали, только выпив почти три бутылки вина.

Правда, тут все пошло так же замечательно, как и всегда. Возможно, еще лучше; на мгновение ему пришло в голову, что это благодаря горькому привкусу ощущения надвигающейся катастрофы, но эта мысль исчезла с той же быстротой, как и возникла. Ему удалось четыре или пять раз довести ее до оргазма, после чего она лежала, положив голову ему на грудь, и плакала. Его собственная голова была пуста, будто после ядерной войны.

Через некоторое время они распили еще бутылку вина; ему показалось, будто у него наконец снова запульсировала кровь. Чуть позже он еще раз овладел ею — немного грубее, так, как ей обычно нравилось, — на кухонном столе, после чего они в завершение выпили по стакану виски.

На протяжении всей оставшейся жизни ему предстояло сожалеть об этом стакане, поскольку именно этот последний стакан лишил его способности здраво мыслить и подтолкнул к гибели. Иного объяснения он никогда не искал.

Другого объяснения просто и быть не могло.

Стоя в ванной и умываясь, он заметил, что изрядно пьян — больше, чем был, например, в тот вечер, — а также, что ему чего-то недостает. Недостает, но явно требуется; сомнения, терзавшие его всю неделю, словно бы улетучились, и, рассматривая в зеркале свое лицо, он видел исключительно силу.

Силу и дееспособность.

Он состроил гримасу своему отражению и вернулся в спальню. Сел на край кровати и немного поиграл с ее соском, зажав его между большим и указательным пальцами. Вера улыбалась ему.

«Сейчас я ей все расскажу», — подумал он.

Он понял, что совершил ужасную ошибку в тот же миг, как увидел ее взгляд.

Вера Миллер поняла, что ее взгляд был ужасной ошибкой в тот же миг, как увидела, что он встал, чтобы сходить за чем-то в прихожую.

IV

18

Йохен Влаармейер водил автобус между Маардамом и деревней Каустин более одиннадцати лет.

Шесть рейсов в каждом направлении. Ежедневно. Не считая выходных дней, согласно скользящему графику, и, разумеется, кое-каких недельных отпусков.

Первый и последний рейсы были в некотором отношении бессмысленными. Впрочем, только в некотором. Не имелось никаких разумных причин для того, чтобы отправляться в Каустин в половине седьмого утра, равно как и для того, чтобы выезжать оттуда двенадцатью часами позднее. Однако на ночь автобус следовало оставлять в гараже на аллее Леймаар, а Влаармейер ничего не имел против того, чтобы иногда прокатиться порожняком. Отнюдь. С годами он стал все больше рассматривать пассажиров как некую помеху в работе и приятными моментами жизни считал прежде всего вечерние рейсы обратно в город. Полное отсутствие транспорта на дороге. Пустой автобус, и еще один рабочий день позади. Чего же еще желать?

По воскресеньям количество рейсов сокращалось до четырех. По два в каждую сторону. Он выезжал в девять часов утра — всегда гарантированно без пассажиров — и поворачивал обратно в десять с грузом из четырех деревенских старух, направлявшихся на службу в церковь Кеймер. Собственная церковь их почему-то не устраивала. Или, может, она не работала; Влаармейер не питал особой любви к таинствам с тех пор, как более тридцати лет назад у него отбил девушку молокосос-студент, изучавший теологию.

В два часа он отвозил деревенских старушек обратно домой. К этому времени те успевали еще выпить кофе с пирожным в кафе на площади Розенплейн.

Всегда одна и та же четверка. Две маленькие толстушки и две сгорбленные исхудалые старушенции. Он много раз задавался вопросом, почему бы автобусной компании не возить их на такси. Выходило бы дешевле.

В это холодное воскресенье их оказалось только трое, поскольку фрекен Виллмот, одна из толстушек, болела гриппом. Об этом незамедлительно доложила продрогшая от ветра фру Глок, как только залезла в автобус возле школы.

Тридцать восемь и два и увеличенные миндалины, сообщили ему. Сильный насморк и ломит все тело. Просто чтобы он был в курсе.

И та же фру Глок закричала так, что он чуть не съехал в кювет. Произошло это перед самым длинным поворотом на подъезде к деревне Коррим; крик был такой, как если бы Влаармейеру случайно залетела в ухо чайка.

Он выровнял автобус и взглянул в зеркало заднего вида. Увидел, что старая женщина, приподнявшись со своего места, колотит рукой в боковое окно.

— Остановите автобус! — кричала она. — Господи, ради бога, остановитесь!

Йохен Влаармейер затормозил и остановился у обочины. «Черт возьми, — подумал он. — Теперь еще кого-то из них хватил удар».