Карантин

XXIII

Когда Мария очнулась, у костра творилось что-то неописуемое. Транзисторная какофония разламывала лесную тишь. Все вокруг костра смешалось в пароксизме бешеной пляски. Мелькающие в огненных бликах сомнамбулические лица казались ей тронутыми серой паутиной масками. Маска Фимы и маска молоденькой проводницы, маска полосатого франта и маска кинодивы, маски - армянского священника, русофила с жеваным лицом, актера, дамы в брючной паре, обремененного тревогой о неофашизме кабанчика. Левы и даже грузина в заношенной водолазке. Капризный ритм укачивал их, доводя до изнеможения и бреда. - Я - женщина! - голосил полосатый, перепрыгивая через пламя. - Я хочу забеременеть! - О, возьми меня, черноголовенький! - несся следом за водолазкой брючный костюм. - Старые персы - моя страсть! - Кровь за кровь, - взвивался над головами кабанчик, - Штрауса в Шпандау! - У любви, как у пташки, крылья. - Актриса, наконец-то, оказалась в родной стихии. - Сольемся в экстазе! - Боже, царя храни, - плакала славянская душа горючими слезами, - долгая лета, долгая лета. - Не так страшен чёрт, - самозабвенно заголялся служитель культа, - как его малюют. Один только Лева Балыкин и здесь не терял присутствия духа, уверенно выруливая к кинодиве: - Однова живем, маруся! Я парень еще по ефтим делам годный. Не хотица ль вам пройтица? - Зачем тебя я, миленький, узнала? - вела свою тему молоденькая проводница. - Ты постепенно выпил мою кровь. - Не могу больше! - жалобно вздыхал Фима, выписывая замысловатые кренделя. - Умер-шмумер, лишь бы был здоров... Музыка прекратилась так же внезапно, как и возникла. Мешанина лиц около огня, сразу же остановясь и сникнув, стала лениво растекаться по своим местам. Они двигались так вяло и потерянно, словно жизнь в них только и держалась недавним движением и ритмом. Казалось, уже ничто не в состоянии избавить их от этого оцепенения. Но тут, будто сотканная из тьмы и шелеста листьев, в круг вплыла похожая на колыбельную песня: "Кавалергарды и кирасиры, как вы прекрасны, как вы красивы! Как вы лежите дружной семьей, крепко обнявшись с вашей землей..." Ночь выделила перед Марией знакомые черты с печалью недоумения в желудевых глазах, и сердце ее благодарно затихло и озадачилось: "Где ты был до сих пор?" Взгляды их мгновенно скрестились и она услышала его безмолвный ответ: "Здесь". "Почему все так? - чуть не закричала она. - Зачем?" "Они дети, повеяло от него. - Больные дети, их надо жалеть, поверь, они достойны жалости". "Я тоже?" "И ты, и я, и все остальные, одни больше, другие меньше". "Когда же спасение?" "Не знаю, - опустил он глаза, - не знаю, но нельзя терять надежды, иначе жизнь бессмысленна ". Костер медленно угасал. Устало согбенные фигуры вокруг него таяли, сливаясь с непроглядной стеною леса. Только глаза, множество глаз фосфоресцирующе светились в темноте, с покорной мольбой обращенные к затухающему огню. В них - эти глазах - Мария, словно в зеркале, увидела себя, свое детство, свои мечты о счастье и безмятежности, и горячая волна нежности и снисхождения к ним всем, без различия, прилила к ее сердцу. "Господи, - тихо заплакала она, - они ведь и вправду дети, больные дети, что же с них взять сейчас? Когда к ним придет здоровье и возраст, они поймут, они все поймут и станут счастливее". Именно в это мгновение Мария почувствовала, что там, внутри у нее зародилось и пошло в рост новое человеческое существо, и обновляющее сознание своего материнства обернулось в ней благодарным вздохом: - Боже мой!.. - О чем ты плачешь, Мария? - Обо всем... Обо всех... - Тебе плохо? - Нет. Мне никогда не было так хорошо. - Ты меня любишь, Мария? - И тебя... И то, что во мне... И всех...

XXIV