Карантин

Сквозь безлюдные коридоры меня несет вдоль состава, но настежь распахнутые купе-соты словно вымерли: в них - ни души. Лишь в самом хвосте, в клетушке поездного радиоузла передо мной возникает согбенная фигура Балыкина, склонившегося над большим листом ватмана. Из-за его плеча мне видна часть аляповато раскрашенной прописи: "За социалистическое здоро..." Чуть ниже бросается в глаза серая заплата газетной вырезки: "В течение последних десяти лет в динамике кишечных заболеваний в Советском Союзе отмечается тенденция к снижению в среднем до восьми и одной десятой процента в год". Лева настолько увлечен делом, что мне приходится легонько встряхнуть его за плечи. Лишь после этого он оборачивается и, в конце концов, сознание возвращается к нему. - Вот, - смущенно мямлит он, изо всех сил стараясь загородить от меня свое детище, - проявляю, так сказать, инициативу. - Ну, ну. Марию не видел? - Здесь, понимаешь, капитан, комиссия объявилась. - Спеша оправдаться, Лева явно не слышит меня. - Обещали тетрациклин выдать. По пачке на рыло. Активу, говорят, в первую очередь. Сам знаешь: хочешь жить, умей вертеться, вот я и решил тряхнуть стариной. Я в смысле художественной самодеятельности еще в лагере насобачился. - Что? Какая комиссия? Какой тетрациклин? - недоумеваю я, занятый неотвязной мыслью о Марии. - Зачем? - Ты что, капитан, чокнутый, что ли, или притворяешься? - Балыкин даже покраснел от возмущения. - Здесь, понимаешь, не такие люди, как я, глотки рвут. Вот, смотри, мировая, можно сказать, знаменитость, его от Охты до Парижа все бляди знают, и тот стишки сочинить не погнушался ради такого случая. Одно начало дорого стоит: "Я разный, я здоровый и заразный..." А ты говоришь. Тетрациклин - великая вещь! - А если яснее и короче? - Во-первых, - Лева принимается слюнявить и загибать пальцы, - если холера, глотнешь и как рукой снимет. Во-вторых, выпивка на этом корабле к концу подходит, циркачи уже за средство от перхоти взялись, поездная бригада, вроде, даже к тормозной жидкости подбирается, соображаешь? - Туго. - Эх, капитан, капитан, а еще, наверное, отличник боевой и технической, не хорошо. Натуральный обмен: ты - мне, я - тебе. Ты мне московской или, на худой конец, калгановой, а я тебе пилюли от Эль-Тора, теперь понятно? - Так ведь если нету... - Плохо ты знаешь многонациональную семью наших народов, капитан, нашего нового человека недооцениваешь. За свою драгоценную и неповторимую он не только выпивку, а и луну с неба достанет, стряхнет с нее пыль и поднесет ее тебе вместо закуски на белой тарелочке и, как говорится, с синей каемочкой. - Откуда же? - Из мочи гнать будет, - раздражаясь моей непонятливостью, зло отчеканивает он. - Родных детей своих на барду переведет, а жену на дрожжи, но сивухи добудет, век мне свободы не видать! С жестом художника, являющего миру только что законченное полотно, Балыкин отходит мне за спину, обнажая передо мною дело своих рук. Работа и впрямь стоит того, чтобы на нее взглянуть. Под ядовито-зеленой шапкой "Сплоченным коллективом наперекор холере" красуется не совсем грамотное, но эффектное факсимиле знаменитой кинодивы, которое подкрепляется энергичным карандашным призывом ее режиссера и руководителя "сплотить ряды" и "смело смотреть в глаза". Далее следует передовая самого Левы, написанная в лучших традициях районной и лагерной печати, где бесчисленные деепричастия искупаются живостью стилистики и простотой изложения. Стихи молодящегося мэтра, расположенные выразительной лесенкой, бросаются в глаза своим четким чертежным шрифтом в самой середине газетного листа, что как бы определяет политический акцент макета. Работенка, как говорится, комар носа не подточит. - Это что, капитан, смотри лучше сюда и учись, - Лева кладет передо мною машинописный текст, подписанный знакомым мне модным драматургом. - Этот всех переплюнул, курва. Самому завидно. Высший класс подхалимажа на европейском уровне. Гранпри обеспечена сукиному сыну. У драматурга, действительно, хватка волчья: "Эффективность нашей системы здравоохранения основывается на социалистической плановой системе народного хозяйства. Организованные действия санитарно-эпидемиологической службы при всесторонней поддержке партийных и советских органов позволили в столь короткий срок справиться с угрозой заболевания и ни на один день не нарушить ритма нормальной жизни в нашем поезде". И далее, в том же духе, с примерами из парадного быта - целая страничка убористого словесного разврата. - Да, - оторопело сдаюсь я, - действительно. - Так, может, внесешь лепту, капитан? - Леву явно изводит благое желание помочь мне выбиться в люди. - От имени, так сказать, наших славных и боевых воинов? Тетрациклин нынче на дороге не валяется. - Руки не поднимаются. - Может, похмелить? - А есть? - Для хорошего человека всегда найдется. Лева бережно отодвигает стенгазету в сторону и через минуту на краешке стола появляется граненый стакан и початая четвертинка. - Ректификат, - благоговейно шепчет он, ловко очищая луковицу. - Чистый. Аванс от медперсонала и благодарных сослуживцев. Спирт, проявляя окружающее, помогает мне сосредоточиться и цель моего поиска вновь несет меня к выходу: - Ты не видел Марию? - Нет. - Лева невозмутимо хрустит луковицей. - Жара, все в кустах прячутся. - Не крути. - В его спокойствии сквозит чуть заметная деланность. Говори. Балыкин пожимает плечами: - Мое дело сторона, капитан. - Говори. - Ты сам по себе, капитан, я сам по себе. - Шутить со мной не советую. - Не стоит баба душевного разговора, родной. - Ты меня плохо знаешь, Балыкин. - Зато ее хорошо. - Что?! - Что слышишь, капитан! - А ну, повтори! - Я не попка. - Так... Понятно. - Брось, капитан, выпей. - Пошел ты... Жуткая до обморока догадка обжигает меня: она снова там, в лесу, с ним, с майором! Уже на ходу хватая, стакан и вливая его в себя, я порываюсь к двери, но в последнее мгновение, внезапное, как удар, беспамятство опрокидывает меня в ничто.