Карантин

– Да нет, зачем? – отказался я. К столику мы подошли, набрав полные тарелки всякой еды, и сели рядом с женщиной, уши у которой были закрыты ватными тампонами, а голова перебинтована. Я вспомнил трупы, которые видел на улицах: из глаз и ушей у них шла кровь, будто взрывная волна действовала на них изнутри, а не снаружи. Сколько всего я видел, о чем никогда–никогда не хочу вспоминать.

– Джесс, познакомься: это моя приемная мама Одри, – сказала Пейдж. Одри улыбнулась. Она была красивая, слишком приятная, чтобы быть женой Тома. Пейдж написала что–то в маленьком блокноте на пружинке и протянула его Одри. Та, прочитав, сказала:

– Привет, Джесс.

Одри протянула руку, и я пожал ее. Рука была мягкая и теплая. Женщина с сочувствием посмотрела на мою перебинтованную кисть – на повязке уже проступило пятно крови.

– Будешь пить? – спросила пожилая женщина, подошедшая к нашему столику с подносом, на котором стояли пачки с соком.

Я поблагодарил и взял яблочный. Пейдж тоже выбрала себе сок. Уходя, пожилая леди подмигнула мне.

Передо мной на тарелке лежала большая отбивная с жареным луком и томатным соусом, а рядом – огромный ломоть ароматного, еще теплого хлеба.

– Ты, наверное, почти не ел в эти дни? – спросила Пейдж.

– Ел, но… Ты знаешь, хотел сказать «но это долгая история», а на самом деле, я просто очень устал сегодня и страшно голодный, – произнес я с набитым ртом, стараясь тщательно пережевывать пищу. Я заставлял себя есть медленнее, аккуратнее, чтобы произвести хорошее впечатление, а потом прикусил щеку и пришлось «запивать» боль соком и вымученно улыбаться.

– Где ты жил? – спросила Пейдж, заглянув в блокнот своей мачехи. А мне так хотелось, чтобы этот вопрос исходил от нее самой.

– Почти все время в Рокфеллеровском небоскребе, – ответил я, пережевывая макаронный салат. Боже, каким же он оказался вкусным: песто с базиликом, сыр, оливки, а я еще посыпал этот кулинарный шедевр хлопьями перца чили.

– Там, где снимают телешоу?

– Думаю, да. Я нашел телестудию на одном из этажей. Это небоскреб на Рокфеллер–Плаза, большой и надежный. Я устроился высоко над городом, на шестьдесят пятом этаже в ресторане «Комната радуги». Оттуда открывается прекрасный вид на Нью–Йорк и есть смотровые площадки. То есть, в нынешнем виде нет ничего прекрасного, просто очень хорошо просматривается город.

– И на что он теперь похож?

Я отложил вилку и стал рассказывать, что видел, а Пейдж записывала мои слова в блокнотик. Когда я закончил, Одри улыбнулась, одобрительно кивнула и тихо спросила:

– Сколько…вас…было? – По ее голосу было понятно, что она себя не слышит.

– Нисколько. – Я ковырял еду вилкой – аппетит сразу пропал, как только нахлынули воспоминания. – Я был один. Когда началась атака, я ехал в метро…

И я рассказал им свою историю. О том, как классно было лететь на самолете из Мельбурна в Нью–Йорк, как поразил меня шумный, никогда не замирающий мегаполис, об ооновском лагере и новых друзьях, неожиданных, но таких замечательных, я говорить не стал – я начал с момента нападения на город, с того мгновения, когда все люди сравнялись просто потому, что уцелели, выжили. Я рассказал, как выбрался из туннеля и еще раз подробно описал, что видел со смотровой площадки.

Я объяснил, чем стали для меня Анна, Мини и Дейв. Мы больше всех сдружились в лагере ООН и могли бы стать отличной командой. Хотя мы, наверное, успели немного надоесть друг другу, потому что поездка к Мемориальному комплексу 11 сентября получалась какой–то напряженной. Только наши пикировки не шли ни в какое сравнение с тем, что началось дальше. Вагон накренился, замигал свет. Огненный шар пробил дверь и ворвался внутрь, бросив нас на пол – и мир исчез. Я вернулся в темноту и боль, а мои друзья ушли навечно. Так начались двенадцать дней одиночества, которые я провел как в бреду. Но я вырвался из липкого наваждения – иначе было нельзя. Я не просто сохранил память о друзьях: они остались жить в моем воображении. Они покинули меня именно в тот момент, когда я оказался готов принять их смерть, потому что понял: если хочешь выжить, полагаться нужно только на себя.

Я говорил медленно, чтобы Пейдж успевала записывать для Одри. Мерное тихое поскрипывание ручки по бумаге успокаивало, позволяя мне смотреть на события этих недель со стороны, отстраненно; важной казалась не столько сама информация, сколько участие в том, что стало с человечеством.

– Какой ты молодец! – сказала Пейдж. – Я бы ни за что не выжила на твоем месте. Ни за что на свете.