Караваджо

На огромном полотне — голая стена циклопических размеров с массивной аркой ворот, которая рифмуется с дугой, образованной на переднем плане согнутой спиной одного из землекопов, роющих заступами могилу. Мускулистые фигуры двух могильщиков, особенно их босые жилистые ноги приближены к зрителю, делая его соучастником изображённого драматического события. В то же время громада уходящей вверх стены и зияющей тёмной арки, занимающих две трети полотна, подавляет фигуры людей, застывших в глубокой скорби по ту сторону от почти выкопанной могилы. Здесь, как и в мальтийском «Усекновении главы Иоанна Крестителя», большое внимание уделено архитектурной организации пространства, создающего атмосферу напряжённости, усугубляемую приглушённой цветовой тональностью. Идущий справа луч света скользит по тиаре епископа с посохом, мощной спине могильщика, отдельным заплаканным лицам, останавливаясь на единственном ярком пятне на картине — красной накидке на плечах молодого дьякона. На краю могилы бездыханное тело мученицы Лючии с запрокинутой головой и распростёртыми руками. Благословляющего епископа грубо теснит и заслоняет мощная фигура римского легионера в блестящих латах, приставленного властями следить за порядком. Торжественность акта погребения принижается нарочито выпяченным к зрителю ярко освещённым задом нагнувшегося могильщика. Сознательно пойдя на нарушение законов перспективы, Караваджо выразил глубину мрачного пространства, которое подавляет и принижает личность человека. Нечто подобное уже было в римском «Успении Богоматери», но там пространство не воздействовало столь угнетающе на собравшихся людей. На примере этого произведения можно видеть, как изменился стиль художника. Если раньше на его полотнах фигуры занимали всю живописную поверхность и главное внимание уделялось каждой отдельно взятой личности, то теперь можно видеть целое сообщество людей, объединённых общими интересами и единой для всех безрадостной судьбой, а над их сгрудившимися уменьшенными фигурами на сером фоне как злой рок нависает огромное бездушное пространство.

Картина, написанная менее чем за два месяца, не произвела на современников большого впечатления своим приглушённым колоритом и фрагментарностью, тонущей в огромном сером пространстве. Живописные новшества Караваджо найдут понимание позднее, но даже тогда о них будут высказываться негативные суждения, в том числе и по поводу «Погребения святой Лючии», дошедшего до нас в состоянии плохой сохранности из-за разрушительного землетрясения 1693 года и переноса полотна во вновь построенную церковь в центре города. Увидев картину, Бернсон назвал её «циничной, поскольку плачущие люди, расположенные на ней без всякого основания на заднем плане, композиционно никак не уравновешены»^{80}. Ранее уже приводились резкие оценки Бернсона, ставшего для Караваджо записным Зоилом, которые порой напоминают суждения въедливого иезуита типа упоминавшегося кардинала Беллармино.

Как-то за ужином Марио затеял странный разговор.

— Не хотел говорить, — вымолвил он, — чтобы не расстраивать тебя.

— А что стряслось? — спросил Караваджо. — Не томи, выкладывай!

— Вчера ко мне подошёл один монах-доминиканец и просил передать, что, если ты вернёшься на Мальту, тебе будет сохранён рыцарский титул.

Караваджо ничего не ответил, но всю ночь проворочался в постели, не сомкнув глаз. Стало быть, всё же напали на след — жди худшего. Но живым на Мальту он ни за что не вернётся. Его бросало в дрожь при одном только воспоминании о каменном мешке «гувы». Наутро он принял решение бежать на север, в Мессину. Имея при себе крупную сумму, он с радостью принял предложение Марио составить ему компанию в дороге. Его страшили не только ищейки в сутанах из братства иоаннитов, но и сицилийские бандиты, о которых он наслушался здесь немало леденящих душу ужасов.

Что же касается Марио, то под благовидным предлогом проводить дорогого гостя, не знакомого с местными обычаями, он просто бежал из дома, так как в Мессине у него завелась очередная пассия. Живя в его доме, Караваджо давно заметил, что в семье не всё ладно, и Кьяра не раз открыто упрекала мужа в неверности, а ревность способна толкнуть сицилианку на самое страшное. Видимо, не зря инквизиция проявляла заботу о нравственности Марио — он оказался неисправим и в 1623 году женился вновь. Надо признать, что не только в любви, но и в делах Марио был весьма удачлив. Хоть он звёзд с неба не хватал, но в оставшихся после него картинах явно чувствуется караваджиевская закваска. Позднее Марио снова побывал на Мальте и с толком поработал там, найдя и вывезя оставленный Караваджо кипарисовый ларец, следы которого были затем утеряны.