Кардонийская петля

Ехидное замечание особенно покоробило Хильдера тем, что менсалиец был прав: Селтих действительно смотрелся безмозглым красавчиком. Прилизанный, напомаженный, в диковинном бирюзовом мундире с опереточными погонами на узких плечах и россыпью непонятных орденов на груди; опирающийся на крепкую руку кудрявого адъютанта, чувственные губы которого видели даже стоящие в задних рядах, – это человек, который поведёт их в бой? Человек, которому они доверили свои жизни?

Но разве кто-нибудь имеет право смеяться над своим командиром?

– Спаситель Линегарта, – неожиданно для себя произнёс Хильдер.

Громко произнёс. И голову вскинул гордо, демонстрируя, что не приемлет дурацкие шуточки.

– Что, извини?

– Перед тобой – спаситель Линегарта, а значит, спаситель Приоты, – зло повторил Ян, избегая смотреть на менсалийца. Боялся не сдержаться и врезать тупому наёмнику, осмелившемуся оскорбительно отозваться о величайшем стратеге Приоты. – Командующий Селтих остановил волосатиков.

– Аксельбантами?

– Умом.

Генерал ещё не начал речь, он только-только поднялся на бронетяг и теперь неуклюже топтался, выбирая подходящее место; над полем, где выстроили Двенадцатую, царила тишина, и нижние чины стали оборачиваться на громкие голоса офицеров. Менсалиец, надо отдать ему должное, сообразил, что привлекает ненужное внимание, и примирительно произнёс:

– Согласен: остановил, но теперь ему нужно их победить.

Однако капитан завёлся.

– Селтих победит, – с неожиданной уверенностью ответил Хильдер. Громко ответил, гораздо громче, чем бросил первую фразу, потому что слова сейчас рвались из души.

Радостное предчувствие надвигающегося сражения овладело Яном, он знал, что предстоит бой, мечтал о нём и верил в победу. Знал, что победит, потому что их вёл великий полководец.

– Селтих – наш вождь! Он победит! – провозгласил Хильдер, оборачиваясь к строю. Он понимал, что мешает командующему начать речь, но не мог сдержаться. – Наш вождь!

И четвёртый мехэскадрон, неожиданно для Яна, рявкнул:

– Наш вождь! – дружно, словно репетировал.

– Наш вождь! – не отстала бригада.

Напомаженный, самодовольный, пухленький.

– Вождь!!

И заготовленная речь вылетела у Ере из головы.

– Наш вождь!!!

Который стоял перед своими панцирниками, видел их верящие, горящие глаза, стиснутые кулаки, слышал их дружный крик и неожиданно понял, что эти люди пойдут ради него на смерть. За родину – да. Против ушерцев – да. Из ненависти – да. Но при этом – потому что верят в него, в Ере Селтиха. В своего командующего.

– Мы победим! – заорал генерал, поднеся к губам рупор. А потом отбросил его в сторону, поднатужился и выдал громовое: – Слово, ребята! Победа будет за нами!

И впервые в жизни Ере удался по-настоящему командирский глас: его услышали и в последних рядах, и на дальних флангах. И ответили дружным:

– Наш вождь!

– За Приоту!

– За землю отцов!

Командующий вскинул кулак.

– Кто ведёт вас?!

– Ере Селтих! – рявкнул в ответ строй.

– Вождь! – прошептал Хильдер.

А где-то далеко-далеко взорвалась первая бомба.

На земле отцов. За землю отцов.

Помпилио резко сел в кровати.

Что разбудило? Звук? Да, пожалуй, звук…

Какой?

Вокруг спокойно. Не полная, конечно, тишина – откуда ей взяться, полной, тёплой осенней ночью в городе, битком набитом военными? – но и ничего подозрительного.

На первый взгляд.

Где-то тарахтит грузовик, за воротами перешёптываются часовые, в сарае шуршат крысы, на втором этаже скрипит кровать и кто-то тихонько стонет, бесстыдно рассказывая окружающим о получаемом удовольствии. По случаю необычной для осени жары окно открыто настежь, поэтому Помпилио слышит всю округу. Тарахтение – едва-едва; шёпот часовых – на грани восприятия; без стеснения орудующих крыс – великолепно; а любовников так, словно они расположились на полу его комнаты. Поганой комнаты, если уж на то пошло: маленькой, недостаточно чистой и пахнущей чесночной отрыжкой предыдущего постояльца. Полковник Ширадо ждал скандала, но дер Даген Тур не доставил ушерцу удовольствия: сухо поблагодарил за гостеприимство, распахнул настежь окно и улёгся спать.

И вот – резко сел в кровати.

Шумов в городе много, но все они привычные, естественные, их недостаточно, чтобы разбудить бамбадао и уж тем более заставить его почувствовать опасность. А она есть – опасность, прячется где-то в тишайшей, наполненной привычными звуками ночи, и нужно как можно скорее её услышать. И Помпилио быстро одевается, продолжая прислушиваться к доносящимся из окна звукам. Тарахтение грузовика, болтовня часовых, скрип кровати, тяжёлое дыхание, шныряющие крысы, тиканье часов – четыре утра, сереющее небо… нет, оно сереет бесшумно. И неохотно. На заре осеннее небо напоминает свинцовую озёрную воду. Нет, не сейчас, сейчас Аласор ещё летний, синий, серым он станет ближе к ноябрю…

Аласор!

Помпилио выходит через окно, поскольку понимает, что уже опаздывает. Нет, не Помпилио понимает – бамбадао. Встревоженный бамбадао срывает занавеску, шагает во двор и останавливается в его центре, повернувшись лицом к Аласору.

Едва различимый шум идёт оттуда.