Карьера Никодима Дызмы

— Вы меня извините — может быть, это просто хвастовство, но мне кажется, что я наблюдательна. А вас нетрудно разгадать, хоть вы и замкнутая натура, живущая внутренней жизнью, как бы в splendid isolation…[3]

— Неужели?

— Да. Мы, женщины, достигаем этого, может быть, ненаучным путем, даже не методически, но мы специалисты в психоанализе, я бы сказала — в прикладной психологии. Интуиция заменяет нам исследовательский метод, а инстинкт предостерегает от ошибок.

«Вот разболталась», — подумал Дызма.

— И поэтому, — продолжала Нина, машинально листая книгу, — мы легче находим ключ к чтению закрытой, чем открытой книги.

— Гм, но зачем же искать какой-то ключ, если каждую книжку легко открыть? — возразил Никодим.

Он полагал, что Нина, заговорив о закрытых книгах, собирается продемонстрировать перед ним чтение Лондона сквозь переплет. Поэтому он добавил:

— Нет ничего легче, как открыть книгу.

Нина заглянула ему в глаза и возразила:

— Нет. Попадаются такие, которые этого не выносят, именно они самые интересные. Их можно прочитать только глазами воображения. Вы согласны со мной?

— Право, не знаю, — ответил Дызма, но задумываясь. — Я таких книжек не встречал. Видел очень дорогие издания, но каждую книгу мог без труда открыть и прочесть.

Это понятно: вы, верно, вообще не берете в руки книг неинтересных, а те, что вызывают у вас интерес, как бы под действием магнетизма открываются сами. Сильной воле свойственны такие влияния…

Дызма рассмеялся. «Что за вздор она городит!» Вслух он сказал:

— Но ведь для того, чтобы открыть книгу, надо силы не больше, чем у младенца.

— Однако у вас необычайно сильный характер…

— У меня? — изумился Дызма.

— О, не пытайтесь спорить. У меня масса наблюдений, которые подтверждают это, — с торжествующей улыбкой произнесла Нина. — Взять хоть бы тот факт, что вы любите Лондона… Ведь это характерно для вашего вкуса! Почему не Поль Жеральди, не Моруа, не Уайльд, не Синклер Льюис, не Жеромский, не Манн, не Шоу, а именно Лондон с его поэзией тихого творческого героизма, с его языческим восприятием могущества борьбы, с его апофеозом труда.

Дызма молчал.

— Вот видите. Наперед могу вам сказать, что вы любите не Шопена, а Брамса, что Матейко вам ближе, чем Яцек Мальчевский, а Линдберг роднее Сирано де Бержерака, готический стиль и небоскребы больше вам по душе, чем барокко и рококо…

Она глядела на него своими огромными голубыми детскими глазами, словно хотела сказать: «Я знаю, дядя, какую ты мне принес игрушку!»

Дызма не знал, что и отвечать, поэтому скривился от боли и застонал. Нина озабоченно стала расспрашивать Никодима, не наскучил ли ему разговор, не хочет ли он вздремнуть?..

— Скажите мне, только откровенно, верно ли я определила ваши вкусы?

«А черт его знает!» — подумал про себя Никодим и на всякий случай ответил:

— Отчасти да, отчасти нет.

— Ну хорошо, — сказала Нина не без удовлетворения и засмеялась. — Теперь почитаем. Хотите «Голос крови»?

— Пожалуйста.

Нина принялась читать. Это оказалась история о собаке, которую украли. Дызма с возрастающим нетерпением ожидал, когда наконец вмешается полиция; но рассказ пошел по другому руслу, и Никодим мало-помалу упустил нить повествования и уже ничего не понимал и не слышал, кроме мелодичного, мягкого голоса Нины.

Он стал размышлять о разговоре, который только что произошел между ними, и пришел к выводу, что беседа была странной: у этой красавицы Нины был такой вид, будто она говорила совсем не о книжке… А может быть?..

И вдруг ему вспомнилась маленькая гостиная в квартире начальника почтовой конторы в Лыскове пана Бочека, две его незамужние дочери, учительница начальной школы панна Валяскова, писарь мирового судьи Юрчак и прочая «золотая» молодежь Лыскова. В этой комнате, такой убогой, по сравнению с пышными апартаментами Куницкого, они собирались для того, чтоб поиграть в цензуру. Панна Ледзя Бочек восседала посредине комнаты, изображая собой книжку. И о ней говорили всякую всячину: что она неразрезанный том, поваренная книга, сборник стихов, говорили, что она такая книжка, которая с виду хороша, но лучше не открывать… Ага!

Это, верно, что-нибудь в таком же роде… непременно что-нибудь такое! Но хорошее или плохое говорила ему эта пани?.. Может быть, и хорошее; впрочем, у этих бар никогда ничего не узнаешь!

«А если я ей понравился?.. Не может быть».

Голос Нины звенел, переливался, дрожал от волнения. Длинная тень от опущенных ресниц падала на белые щеки. В извивах пышных волос сверкало солнце. Пронизывая густую листву, оно падало на ковер ярким колыхающимся бликом. Пахло лавандой и июлем. Богатая мебель кичливо сверкала позолотой и бронзой. С разукрашенного арабесками потолка свешивалась тяжелая лампа, блистали ее рубиновые подвески.

«Боже мой, кто мог подумать неделю назад, что я, Никодим Дызма, буду лежать в этой роскошной комнате на великолепной постели, а эта красивая дама будет мне читать книгу!»

Он закрыл глаза, и вдруг ему стало страшно: