«Карьера» Русанова. Суть дела

— Скучный вы человек, Александр Ильич, — вздохнул Гусев. — Вопреки ожиданиям.

— Я — скучный? — Горанин, и без того розовощекий, вмиг сделался пунцовым. — Это вы мне говорите?! — Голос его дрожал от обиды. — Бога вы не боитесь, Владимир Васильевич, другой бы на моем месте… — Он замолчал. Глаза его, секунду назад обиженные, стали вдруг отчаянно веселыми. — Да провались оно пропадом! Пользуйтесь на здоровье, я не в претензии. Только в следующий раз, если вздумаете у меня дымовую трубу утащить, фанерной не заменяйте — сгорит!

Он рассмеялся, довольный шуткой, и был, кажется, удивлен, что другие не смеялись. Гусев, правда, улыбнулся. Калашников скривил рот, а Балакирев, чуть помедлив, сказал:

— Да нет, Александр Ильич, вы не скучный человек. Это просто Гусеву стыдно стало… Вопрос на этом пока считаю исчерпанным. Мы еще не закончили приемку фургона. А вы, Владимир Васильевич, зайдите ко мне завтра, лучше с утра. Убедительно вас прошу…

Гусев шел по заводскому двору, и вдруг ему показалось, что люди оглядываются на него с недоумением: что это за человек, зачем он здесь, кто его на завод пустил, где все работают, а он вон уже сколько времени сам с собой играет в какую-то непонятную игру: то ли в поддавки, то ли в жмурки, то ли сам себя объегорить хочет… Нет, ему не стыдно, это пусть Балакирев не выдумывает, ему, как и накануне, стало невмоготу больше сознавать, что он — на каждом шагу — борется за правое дело неправыми средствами: эта найденная им формулировка, как мигрень, стучала в голове. «Кто меня поддержит?» — мелькнула старая присказка, но он отмахнулся — поддержат! Бубним заученное: «Кто-то должен», «Я отвечаю за все» и прочая, а на деле выходит, что должен делать кто-то, а не я… Балакирев просил зайти? Прекрасно! За эту чертову жесть пусть щучит, но и я в долгу не останусь.

Возле кабинета сидел на скамейке Чижиков.

— А я вас дожидаюсь, — бодро сказал он. — Не берите в голову, Владимир Васильевич, дело сделано, подумаешь, синяком больше, синяком меньше, какая разница! Вас они пальцем не тронут, а если надо кого наказать — пожалуйста, согласен, пусть у Чижика тринадцатую зарплату снимут. Чижик не пропадет… Чего переживать-то?

Вид у него — конопатого, с желтыми, как у кошки, глазами — был такой трогательно-заботливый, такой оберегающий, что Гусеву и засмеяться хотелось, и внутри что-то екнуло.

— Валентин, — сказал он, присаживаясь рядом. — Валентин Николаевич, я очень хочу, чтобы Чижик в самом скором времени сгинул. Понял меня? Чтобы из него мужик проклюнулся, которого по имени и отчеству назвать не зазорно. Давай срочно взрослеть… Завтра ты вернешься в свою бригаду. Это первое.

— Не вернусь. Как хотите, а это — нет.

— Тогда иди отсюда. Мне с тобой больше говорить не о чем. Видно, ты и вправду только и годишься, чтобы по заборам лазить… Иди, не задерживаю.

— Я вернусь, — поспешно сказал Чижиков. — Вернусь. Только ведь они…

— Не они, а ты, — оборвал его Гусев. — Ты должен делать погоду в бригаде. Что за дурацкое слово: «они»! Кто это — они? Твои товарищи, которые пока ничего не поняли, потому что — откуда им понять: нашелся один человек, который сумел, да и тот сбежал. Вернешься и начнешь все сначала: будешь работать по своей технологии и не оглядываться. Пусть на тебя оглядываются и запоминают.

— У меня…

— Я тебе слова еще не давал! Сиди и слушай. Знаю — у тебя сперва ничего не получится. Может быть, долго еще не получится, но ведь надо же, Валентин. А? Надо ведь?

— Наверное, надо…

Висевший в углу репродуктор местного радиовещания прокашлялся, зашелестел чем-то внутри, потом женский голос произнес: «Говорит заводской радиоузел. Передаем выступление бригадира сборщиков цеха металлоконструкций Сергея Черепанова. Пожалуйста, Сергей Алексеевич».

— Ух ты! — присвистнул Чижиков. — Наш-то!

«Вот и началось, — подумал Гусев. — Забиться бы куда-нибудь сейчас и не слышать эту ахинею. Да нет, чего уж, слушай. И красней, если не разучился…»

25

Поступок Гусева не рассмешил и не удивил Балакирева — он его потряс. Не сразу, не тогда, когда Калашников негодовал, а пацан этот, Чижиков, кажется, его фамилия, паясничал с перепугу, — нет, чуть позже, по дороге к себе в кабинет, Балакирев подумал: это очень грустный анекдот. Прискорбно грустный. Печальный. До чего же мы запутались в наших странных производственных отношениях, если даже Гусев… Даже Гусев, снова повторил он, вспомнив, что уже думал примерно таким же образом: «Даже Гусев идет на сделку!» Теперь этот самый «даже Гусев» вон какие фортели выкидывает. Для пользы дела! Может, никакое самое благое дело не стоит того, чтобы его исполнять таким вот нелепым образом? В иных обстоятельствах Балакирев и сам бы по-другому отнесся к случившемуся, он бы сказал, что поступок хоть и хулиганский, но, во-первых, не лишен некоторого изящества, а во-вторых, дескать, нашелся хозяин, его не наказывать, а наградить надо… Но это — если бы не Гусев. Потому что Гусев — авантюрист — это уже фигура отчаяния. Значит — приперло его. Значит — выхода не было…

В кабинете сидел Ужакин.