«Карьера» Русанова. Суть дела

Было все это? Было. По-настоящему, искренне, всерьез.

Она закончила третий курс, когда Иван уехал в экспедицию. «Я люблю тебя», — сказала она. Он был счастлив. Иван — это выигрыш в лотерею. Так говорили все. Добрый, сильный, смелый, порядочный… Она иногда морщилась, повторяя про себя эти слова: что-то пресное чудилось ей, что-то слишком обыденное. Выигрыш в лотерею. Вот именно. А ей нужно выиграть судьбу.

Судьба обернулась доктором Кленовым. «Наташа! — говорил он. — Ты поедешь со мной в Анголу, где очень нужны медики, мы обязаны, это наш долг, клятва Гиппократа… Очень трудно, сложные условия, жаркий климат, пустыни… Тем весомей…» Она поняла — жребий брошен. Наверное, она и подумала об этом такими же словами. «Жребий брошен» и «сжигаю мосты» — господи, откуда все это?.. Но ведь — было.

Кленов уезжал в Африку на два года. «Ты будешь работать пока медицинской сестрой, это великолепная практика, богатый опыт. Когда вернемся, ты закончишь институт и будешь готова к самым трудным испытаниям». Она уже и сейчас была готова. Оставалась формальность — выйти замуж. Вышла, поступила на курсы английского языка и стала готовиться к отъезду…

Вот уже много лет она старается не вспоминать тот вечер, когда Иван прямо с вокзала пришел к ней. Она хотела сказать, что жребий брошен, но не смогла, потому что Иван не дал ей раскрыть рта, задушил в объятиях, от него пахло угольной пылью, и африканские просторы вмиг сузились до крохотной комнатки, где был Иван, от которого она не в силах была отказаться, и уже знала, что завтра — если это завтра наступит — она стряхнет с себя наваждение, пошлет Кленова к чертям и все будет по-прежнему, вернее — все начнется заново…

И все же наутро, сама себя пугаясь, решила: она должна вытравить из себя бабу! Женщина, способная на поступок, на служение, не может позволить себе быть рабыней, а чем иным она была этой ночью, готовая отречься, стать отступницей?

А Иван на кухне жарил яичницу…

Ей по силам было работать в холерном бараке, переплывать реки, кишащие крокодилами, но сказать ему все, что надо было сказать, она не сумела.

Она решила сбежать, уехать к тетке. Иван долго шел за вагоном, она махала ему рукой, потом вернулась в купе и написала письмо.

Так закончился первый акт бездарного, вымученного спектакля, задуманного как драма и обернувшегося фарсом.

Второй акт начался сразу, без антракта. Вернувшись домой, она узнала, что доктор Кленов лишен визы, поездка его за рубеж отменяется. Миссионер оказался фарцовщиком. Декорации рухнули. Король был голым. Жребий — жалким. Последняя сцена — банальной до отвращения. «Зачем ты мне? — говорила она чужому человеку, вписанному в ее паспорт. — Ты мне больше не нужен». — «А ты мне — подавно, экзальтированная дурочка. До тебя хоть дошло, что я женился на тебе в пожарном порядке?..»

Остался несыгранным финал. По сценарию он намечался столь же бездарным: отчаяние, прозрение, заламывание рук, но тут в игру вмешалась грубая действительность: от сердечного приступа умерла свояченица, и брат остался один с маленькой дочкой — не в столице и не в Крыму, а на том самом краю земли, куда она хотела когда-то поехать с Иваном.

Она прочитала письмо брата и поняла, что Великие Цели Служения людям — эти слова она уже давно старалась произносить с большой буквы — могут обернуться детскими платьицами, постоянно нуждающимися в стирке и починке, подгоревшей кашей, отметками в дневнике, насморком… Она проплакала всю ночь. Впервые она сострадала не человечеству, а человеку и решила быть нужной не людям вообще, а беспомощному и растерянному Володе…

Еще накануне она бы сказала, что должна принести себя в жертву во искупление всего, что успела натворить, но теперь эти слова показались ей дикими. Она села в самолет и улетела к брату. Володя не удивился. Наверное, он уже тогда знал о ней больше, чем она сама, и мог бы объяснить ей то, что она поняла позже: не было ни любви, ни высоких стремлений — была незрелость души…

31

Валентин Чижиков принес Липягину специально для него сделанные тиски: маленькие, изящные, самую крохотную детальку обрабатывать можно. Иван Алексеевич как раз с ребятами «Палладу» заканчивал, у нее одних пушек по бортам вон сколько, и каждую пинцетом едва удержишь.

— Ох, Валентин! — сказал Липягин. — Уважил! Золотые у тебя руки. Раздевайся, мы сейчас тисочки и опробуем.

— Я на минутку забежал, некогда. Завтра выберусь. Скучали тут небось в одиночестве?

— Скучал, конечно. Хорошо хоть Оля приходила… Да нет, я ее не пускал, мы через дверь разговаривали, как в карантинном бараке.

— Во человек! — рассмеялся Чижиков. — Бульдозером не остановишь… Она тут третьего дня меня в оборот взяла: поедем, говорит, ту девчонку искать. Представляете? Сыщик в юбке.

Липягин привстал в кресле.

— Это она сама придумала?

— Конечно, сама. Она еще и не такое может!.. Ну, я побег, Иван Алексеевич?

— Постой! А что она еще сказала?

— Больше ничего. Сказала — поеду! И поедет. Тут хоть поперек ложись.

— Она поедет, — тихо сказал Липягин. — И ничего не найдет. Это все равно что Золотую бабу искать.