«Карьера» Русанова. Суть дела

Выпили. Павел крякнул и отвернулся. У Геннадия перед глазами лопнула шаровая молния. Он беспомощно тыкал вилкой в селедочницу и думал, что помирает, потому что дышать было нечем.

— Столичная, — сипло сказал Павел. — Дерет, окаянная.

Геннадий между тем ожил. Он почувствовал, как у него за спиной прорезались крылья, а в животе стало тепло. Главное — не дышать, когда пьешь эту отраву, и все будет в лучшем виде. Водка тонизирует. То-ни-зи-рует! Смешное слово. Поднимает тонус, да? Гусары пили водку… Нет, гусары пили шампанское. Гусарили…

— Хорошо было гусарам, правда? Выпьют — и к цыганам!

— А я вот Лескова читал, «Чертогон». Сильно описано… Зеркал одних перебили, посуды на тысячу рублей!

— Ты рукавом в соус не лезь, раззява!

— А я не лезу… Ты послушай! «Чертогон» — это сила…

Геннадий слушал его и думал, что вот какое у него сейчас странное состояние. И невесело уже, не хочется ни петь, ни подмигивать официантке, зато хочется говорить. Все равно о чем. И очень легко. Любая проблема — не проблема. Павел уже завел свою пластинку про сад на земле, теперь не остановишь…

— А вторую мы выпьем… За что?

— За то же, что и первую. За нас!

— Мы, кажется, немного пьяны?

— Самую малость.

— Б-р-р! Больше — ни капли! И вообще, это свинство.

— Главное — уметь пить!

— За что ты не любишь Викентия Алексеевича?

— Я не люблю? Да бог с тобой.

— Не любишь, Паша.

— Ну и перебьется! — неожиданно вспылил Павел. — Я не люблю! Зато его все остальные на руках носят, друзей полон дом. Не люблю… Что он мне — друг-приятель, что ли, чтобы я его любил?

— А я твоего люблю.

— Моего грех не любить.

— И он меня любит. Это ведь он меня научил многому. Мудрые люди, Паша, жили на Востоке, понимаешь? Они все знали. Все. А мы потом забыли. Не сумели сохранить и теперь открываем заново. Дмитрий Изотович научил меня любить Саади… Блистательного Саади, Хайяма… Это все неважно… Они ведь были друзья с отцом, большие друзья. Все трое. Викентий Алексеевич, твой отец и мой…

— Знаю, Генка. Все я знаю.

— Ты подожди. Ты представь. Они все трое для меня, как один. Приехали в Москву черт-те когда, разруха, спекулянты, жрать нечего. В одной комнате жили, у дворничихи какой-то снимали, дрова ей кололи. Из самой глуши вылезли, из городишка какого-то захолустного, его и на карте-то нет. Приехали, жили одной семьей, добились всего, чего желали… Отец умер. Ну, тут никуда не денешься. Батя твой его любил. Очень любил. Говорит — редкий был человек. Талантливый. И Викентий Алексеевич тоже об отце когда вспоминает, у него глаза теплеют. Понимаешь? Странно, да? Ведь отец его соперник. Нет, Паша, Званцев — особого корня человек. Напрасно ты…

— Да я ничего, — мрачно сказал Павел и тут же по хмельной логике стал вопрошать: — Вот ты, Гена, причастен к поэзии, так скажи, почему людям не стыдно, когда они говорят не по-человечески? Слушал я сегодня Камова и от стыда готов был сквозь землю провалиться. Ну как же так — дело сделали хорошее, а слов хороших найти не можем? И потом… Почему молодость всегда чубатая, мечта крылатая, а обязательства повышенные? Ну? Может, потому, что дубина всегда стоеросовая?

— Нет, не поэтому, Пашка. А потому, что беседы у нас всегда застольные, а кукиши в кармане. И сами мы кролики. Мне бы сегодня сказать Камову, что он пустобрех, а я не сказал. И ты не сказал. Подумали: «А какой толк? Все равно не поумнеет…» А надо говорить! Иначе — грош цена всем нашим хорошим мыслям, если они без поступков… И вообще… Противно об этом за столом говорить. Кончай свою котлету, и пошли. Балаболки мы с тобой. Нужна нам эта водка, башка только кружится…

Дома его встретил Сальери, хотел было, как всегда, лизнуть в щеку, но вдруг смущенно зевнул и полез под диван. Геннадий рассмеялся. Добродетельный пес не переносил запаха спиртного.

— Гена! — сказала мать. — От тебя пахнет вином?

— Пахнет, мама. Столичной водкой.

— Ты с ума сошел.

— Мамочка! — вразумительно сказал Геннадий. — Ну, неужели ты думаешь, что я сопьюсь? Или ты до сих пор недостаточно знаешь своего сына?

— Да нет, конечно, это я так, — не очень уверенно сказала мать.

Вечером, когда Геннадий уже лег, к нему пришел Викентий Алексеевич, принес новые журналы.

Профессор был в отличном настроении, шутил, рассказывал, как Дмитрий Изотович на днях по рассеянности прочитал лекцию на чужом факультете. Потом спросил:

— Ты Попова знаешь? Такой высокий военный из соседнего подъезда?

— Знаю, — кивнул Геннадий.

— Нелепейшая история. Третьего дня его жену увезли в психиатрическую клинику. Алкоголизм. Представляешь себе. А началось невинно. Приходили друзья, знакомые, выпивали, и она по рюмке иногда выпивала. Потом начала по две. Дальше — больше. Кончилось тем, что ее стали подбирать на улицах.

— Так быстро? — удивился Геннадий.

— Это штука скорая. Дело в том, что у нее наследственный алкоголизм. Страшная вещь. Ей совсем нельзя было пить. Вот и доигралась.

Пугает, воспитатель, подумал Геннадий, когда Званцев ушел. Ох и педагог из тебя! Мне-то чего бояться? У нас вон даже Сальери трезвенник.

4