«Карету мне, карету!»

Кира слыла специалистом по литературе древнеазиатских народов, которую мапа уважал. Но у меня было подозрение, что, несмотря на его уважение, в Америке Кирина профессия большим спросом пользоваться не будет. Зато сама Кира с первого же дня начала там пользоваться не большим, а сногсшибательным спросом у мужчин вне зависимости от их национальной принадлежности. Но спрос – это не предложение, а возможность измены – еще не измена. «Выбрала-то Кира меня! – успокаивала мужская гордыня. – Сколько за ней увивалось поклонников, но она…»

Кира была доцентом. В любви же – профессором и академиком… Я был особенно заворожен, потому что сам оказался в той сфере профаном и дилетантом. А ее сделали академиком не знания и опыт, а только наитие. В этом она меня полностью убедила. И еще в том, что ей, кроме меня, никто на свете не нужен. Банальное, конечно, признание, но в него так хочется верить, что оно каждый раз кажется произнесенным впервые.

Еще Кира поняла, что мы с мапой неразделимы – и потому завоевать меня, не завоевав его (пусть по-другому!), нельзя. И тут выяснилось, что больше всех – разумеется, после нас с мапой – она любит Марка Твена и Шолом-Алейхема. И до того верна этой привязанности, что стала говорить: «Марк Твен поступил бы в подобном случае, я думаю, так…», «Шолом-Алейхем, я полагаю, принял бы в этой ситуации такое решение…». О'Генри она ради достоверности опустила. Неправдоподобно было бы обожать всех, о ком мапа написал книгу и собрался читать лекции. В Америку Кира отправлялась с евреями – и потому отдала свой голос одному американскому классику и одному еврейскому. Русских гениев она уже игнорировала, поскольку в связи с отъездом, начала потихоньку игнорировать Россию вообще. «Мапе это не нравится», – предупредил я. И предстоящая разлука с Отчизной стала ее немедленно тяготить. Обожание тогда еще лишало меня объективности – и я не очень насторожился…

Итак, мы с мапой оба были наповал завоеваны: я – женскими чарами, а он – единством литературных пристрастий.

Кира казалась завоевательницей по профессии. Ее ближайшие и дальние предки тоже были азиатского происхождения, как и книги, которые она изучала. Можно было бы сказать, что в Кириных глазах, особенно когда она их прищуривала – то вопросительно, то с подозрением, то угрожающе, – возникало нечто от Чингисхана. Так можно было бы сказать, если б Чингисхан, подобно Кире, покорял одних только женолюбов, а не народы и государства… Да и в имени «Кира» слышалось что-то завоевательское: может, она была названа в честь полководца Кира?..

Месяца за полтора до отъезда мапу прихватил желчный пузырь. Мапа и желчь – это были понятия антиподные. Поскольку камней за пазухой он не держал, все они сосредоточились в пузыре. Кира несказанно волновалась… Отыскала хирурга, который «щелкал» желчные пузыри как семечки. Она ежедневно моталась в больницу по два или три раза – и ускорено подняла мапу на ноги. Мне даже почудилось, что скорее, чем ему хотелось… так как все полтора месяца лекции по зарубежной литературе, согласно мапиному упорному настоянию, вместо него читал я. Ранее мне не доводилось всходить на кафедру: я развивал и обогащал литературоведение лишь в стенах научного института. Кстати, странное выражение: как можно что-либо делать, находясь «в стенах»? Туда можно только замуровать…

В начале нового пути невозможно предсказать, куда он ведет и к чему приведет. Это та тревожная неизвестность, которая обрушивается на отбывающего за рубеж. Особенно, если речь идет о длительном путешествии…

Первая неожиданность не заставила себя ждать: в американском университете было заявлено:

– Мы счастливы, что курс лекций о смехе и слезах у нас прочитает Марк Розенфельд!

Заместитель ректора улыбнулся так, как умеют улыбаться, преподнося какой-нибудь сомнительный сюрприз, только американцы. Контракт еще не был подписан – и я подумал, что он оговорился. Ну, перепутал мапино имя с моим. Что такого? Случается…

– Лекции будет читать не Марк, а Давид Розенфельд! – внятно поправил я.

Кира под столом наступила мне на ногу. Но не томно, отчего я замирал, а остро и зло, отчего впору было и вскрикнуть.

– О’кей! Но в своем последнем письме, которое мы получили на днях, Давид Розенфельд сообщил нам, что он и сын – это одно и то же. Только сын талантливее его и читает лекции гораздо успешнее.

– Не верьте ему! – вскричал я.

– О’кей! Но мы приглашаем лишь тех, кому можно верить.

– В данном случае, – продолжал горячиться я, – заговорили отцовские чувства. – У вас ведь есть дети?

– О да… Безусловно!

– И вы тоже, я уверен, захотели бы уступить дорогу своему сыну. Или дочери…

– Ни в коем случае! Каждый сам отвечает за свою дорогу. Никто никому ничего уступать не должен.

– Но вы же читали книги моего отца, – впервые я так назвал мапу, – о Марке Твене, О’Генри, Шолом-Алейхеме?..

Через несколько секунд я уразумел, что и самих этих классиков «заместитель» читал, вероятно, в далеком детстве и не слишком внимательно.