Карфаген смеется

Ночные улицы пустынны, черный дождь блестит и шипит, смешиваясь с маслом из дюжины дешевых кафе, со всеми испражнениями собак и людей; и огни верхних этажей внезапно исчезают. Конечно, остаются сирены и далекие боевые кличи, отрывистые проклятия, осуждения, похвалы. Думаю, со мной что-то не так. Я ничего не ел, и все же живот у меня начинает болеть. Я гашу керосиновую лампу (забастовки на электростанциях случаются слишком часто) и выглядываю за занавеску. Опустив голову, вытянув руки, скривив спину, какой-то счастливый алкоголик пытается помочиться у дверей греческого ресторанчика. Он, кажется, почти такой же старый, как я. Он одет в грязный твидовый пиджак, мятые серые брюки и рубашку без воротника. Он яростно ругает себя, каясь в каком-то fartsaytik[357] преступлении. Как я могу осудить кого-то из них? По крайней мере, я знаю своего врага и понимаю, что меня губит. Они не смогли надолго удержать меня. Я для них всегда был слишком скользким. Завтра я закроюсь рано. Я оставлю эти gelekhter и эти glitshik fantazye[358] позади и пойду на юг, а не на север, в целительные парки того, другого Кенсингтона. Я был настоящим luftmayster, повелителем воздуха, в давние времена, когда это считалось истинным подвигом. Все, что им нужно теперь, – длинные волосы и гитары. Да, я потешаюсь над их нелепыми костюмами. Но мне приходится закрывать окно, когда они расходятся по домам, – на улице слишком сильно воняет их рвотой. Ikh bin Luftmayster, N’div auf der Flitstat. Firt mikh tsu ahin, ikh bet aykh. Firt mikh tsu ahin…[359]

«DH‑4» набирает высоту, чтобы пролететь между самыми высокими горами. Я могу разглядеть, как вечные потоки снега стекают по склонам. Я бегу из рая. Говорят, в рай вернуться нельзя, но это неправда. Мы пересечем равнины и Скалистые горы, я и Эсме, мы преодолеем пустыни и холмы, а потом вернемся в нашу долину. Здесь нет для меня ни Schutzhaft[360], ни Бухенвальда, ни ГУЛАГа – только для японцев. Здесь можно быстро творить будущее, здесь есть люди, посвятившие все силы решению технических проблем, воплощению величественных фантазий. Здесь появятся мои города. Голливуд станет моим флагманом. Древние города Европы и Америки нужно чтить, они величественны, их необходимо сберечь. Города Малой Азии, Африки и Дальнего Востока тоже представляют интерес. Но если Константинополь не сможет стать городом императора, то придется построить Новую Византию, которая будет сопротивляться Карфагену. Я могу сделать ее реальной и не собираюсь даже balebos. Eybik eyberhar? Vos is dos?[361]

Они огромны, эти корабли. Города, независимые во всех отношениях. Они со спокойным достоинством движутся в верхних слоях атмосферы. Как легко они преодолевают обманчивое притяжение Карфагена! Вот вдали показались огромные летающие дети «Мавритании» – таков логичный финал нашей западной истории. Они чисты, и они сверкают на солнце, как серебро. Они появляются на горизонте, они дрожат, от них исходит золотой блеск, потом массивные двигатели мчат корабли вперед и вверх – и они исчезают.

Прикованные к земле жертвы, и завоеватели, и завоеванные, на мгновение поднимают головы вверх. Если бы им разрешили думать, они пришли бы к выводу, что увидели небеса. Es war nicht meine Schuld. Они двигаются вяло, как холодные рептилии, которым нужно солнце. Их конечности тонут в грязи. Они – opfal[362], говорят владыки Карфагена. Они присягнули прошлому, поэтому должны умереть. Wie viele? Ich klayb pakistanish shmate. Ikh veys nit[363]. Они возвращаются к своим неспешным битвам, эти рабы султана, эти musseimanisch, эти lagerflugen. Ikh varshtey nit.

В чистом воздухе, на невероятной высоте, веют флаги величайших наций мира. Они невидимы, прекрасны и полны жизни. Эти города – совершенные порождения человеческой фантазии. Если на них нападут – из башен вылетят миллионы серебряных рыцарей, подобные воинственным ангелам. Пусть Карфаген делает со своими грязными завоеваниями все, что пожелает. Мы свободны.

Я отвергаю прошлое. Оно уже бесполезно. Его руки заманивают меня в ловушку. Теперь я ухожу в будущее и там стану жить со своей нареченной, с моей Эсме, моей невестой, моей сестрой и моей розой. Я унесу ее с Востока в совершенный город Запада, и там мы будем жить в вечной гармонии рядом с равными нам, в благороднейшей из всех грез: der Heim. Золотой город надежды, очищенный и возрожденный: мой нерушимый Голливуд.

Ven vet men umkern mayn kindhayt?

Wie lange wir es dauern?[364]