Карибские сокровища

Джунгли кажутся великолепными, когда любуешься ими, лежа в гамаке, но когда нужно быстро и бесшумно продираться через них, сталкиваешься со множеством неодолимых препятствий. Под ногами – сплошной ковер из сухих веток, которые щелкают, как батарея старомодных электрических выключателей, стоит только опустить на них ногу. Затем обнаруживаешь повсюду ямы и исключительно зловредную разновидность пальм (Maximiliana caribea), которую здесь называют кокорите. Эта тварь – а я убежден, что в ней живет жестокая и беспощадная душа, – растет купами. Каждый прямой, высокий ствол сплошь покрыт щетиной из тонких, как иголки, шипов длиной от трех до шести дюймов, черных, твердых и упругих, как металл, заканчивающихся крючком, который впивается в кожу, да так крепко, что вытаскивать его – сущее мучение.

Вдобавок именно в этом месте джунгли представляли собой густые заросли из множества других коварных растений, вооруженных копьеподобными шипами всех форм и размеров, которыми усеяны все их видимые и невидимые части. Но этого мало. Было там еще одно растение – его систематическое положение мне неизвестно, в Кембридже ботаники в такие подробности не входили, – похожее на жесткий гигантский тростник, цилиндрический стебель которого казался абсолютно гладким, и за него было бы очень удобно ухватиться, если бы не пара острых как бритвы ребер на внутренней стороне, смазанных какой-то липкой гадостью, от которой кровь перестает свертываться. И конечно, там росла все та же четырежды проклятая дикая тания.

Это растительное чудовище представляет собой пучок листьев, как у великанского ревеня, торчащий на стволе, который как две капли воды похож на пальму и кажется таким же прочным. На самом же деле он не крепче сельдерея: ствол в восемь дюймов диаметром можно скосить одним легким ударом мачете. Но дело в том, что его сок, в котором, кстати, обитает масса мельчайших нитевидных паразитических червей, с силой разбрызгивается во все стороны и действует на кожу как купорос, обжигая ее иногда до пузырей. В зарослях всегда таится эта бестия, о чем узнаешь только в тот момент, когда наткнешься на нее и она даст о себе знать своим особым, неподражаемым способом.

Даже человек с железной волей – более того, даже зоолог в погоне за самой драгоценной добычей – не может прорваться сквозь эту ощетиненную чащу с какой бы то ни было скоростью. Мне показалось, что прошли буквально часы, пока я поднялся к началу ущелья достаточно далеко, чтобы можно было рискнуть перебраться на другую сторону, не боясь спугнуть животных.

Я стал спускаться вниз по склону ущелья, вышел к ручью и, несмотря на азарт погони, застыл, потрясенный видом неописуемой красоты. Ярко-зеленые кроны деревьев сливались над головой в сплошной свод, сквозь который пробивался солнечный свет, озаряя блестящие кроны пальм, растущих на берегах ручья, и буйно переплетенные стебли и листву всех форм и размеров. Вода, которая струилась и кипела среди зеленых камней, была прозрачнее чистейшего хрусталя и на вкус оказалась более свежей, прохладной и пьянящей, чем любое шампанское, каким меня когда-либо угощали. Когда я преклонил колена, чтобы вволю напиться, откуда ни возьмись вылетела и закружилась в солнечном свете стайка крупных колибри, искрившихся такими радужными цветами и оттенками, которых я не ожидал увидеть даже среди птичьего народца. С шумом, похожим на мурлыканье и на гудение шмеля одновременно, они возникали то там, то тут среди россыпи изумительных белых цветов, клонивших к самой воде свои прекрасные восковые венчики с оранжевыми язычками. Зеркальные капли золота или меди с раздвоенными, как у ласточек, хвостиками ослепительно посверкивали перед моими глазами изумрудными, аметистовыми и сапфирными искрами, когда птички мгновенно перемещались из одной точки в другую.

В тихих заводях на воде кружились золотые лепестки, внизу, под водой, плавали ярко-голубые рыбки с алыми глазками, а между камнями громадными купами росли мелкие цветочки нежного, пастельного, розовато-лилового оттенка.

Опьянев от этой воды и буйства красок, я снова вступил в чащу нерукотворной колючей проволоки. Ни слуху ни духу ни о Каприате, ни о тех животных, ради которых я совершал все маневры; они были примерно в полумиле ниже по ущелью, откуда тянуло ветерком. Я пробивался дальше, но на противоположном склоне, более крутом, растительность оказалась еще гуще, и мне едва удавалось продвигаться вперед, а уж о том, чтобы уклоняться от шипов или двигаться бесшумно, и речи не могло быть. Пришлось искать выход, и поскольку я был уверен, что кванки – кем бы они ни оказались – рано или поздно перейдут пастись на другое место, то пробрался на самый верх гребня, где лес был гораздо реже, и поспешил дальше.

Тут меня пронзила мысль, что я совершенно не представляю себе, где может быть Каприата и какое расстояние я прошел вверх по ущелью.