Карибы

Папепак поразмыслил, но сверкающий кинжал был слишком притягательной приманкой, туземец сделал еще пару гребков и отказался прямо под ногами канарца, а потом с потрясающей ловкостью встал, так что каноэ даже не шелохнулось, и, оказавшись так близко к вожделенному оружию, облизал губы, словно глядел на аппетитное блюдо.

Он с чрезвычайной осторожностью поднял указательный палец и нажал им на острие, пока на кончике пальца не выступила капелька крови, которую дикарь удивленно изучил, растерев большим пальцем.

— Как острый край ракушки, — восторженно произнес он. — Но гораздо тверже. — Он с силой схватился за ветку и добавил: — Спускайся, но аккуратно. Я буду поддерживать равновесие.

Сьенфуэгос подчинился и сначала опустил на дно лодки свое имущество, а потом очень медленно опустился сам, сантиметр за сантиметром, почти не дыша, пока обе его ноги не оказались на погруженном в воду дне пироги.

Он постоял еще немного, держась рукой за ветку, при малейшей опасности готовясь вновь забраться наверх, тем более, что бесчисленные пресмыкающиеся, похоже, пробудились от вечной дремы и апатии и внимательно наблюдали за происходящим.

Голос человека с ожерельями тихо прозвучал за спиной испанца, как будто его обладатель боялся, что кайманы могут понять слова.

— Теперь садись, но осторожно, — прошептал он. — И ни в коем случае не дотрагивайся до воды. Они всегда понимают, когда что-то живое попадает в воду.

С пересохшими губами, комком в горле и колотящимся сердцем канарец выпустил из рук спасительную ветвь и начал почти незаметно сгибать ноги, при этом пытаясь сохранить равновесие, сосредоточившись, как канатоходец на проволоке, натянутой в пятидесяти метрах над землей.

И вдруг громко пустил газы.

Неудобная поза была столь подходящей, а нервы настолько на пределе, что кишечник не выдержал, и оглушительный треск нарушил гнетущую тишину безмолвной лагуны.

Папелак, находящийся за спиной Сьенфуэгоса, получил заряд вони прямо в нос, но лишь засопел и язвительно заметил:

— Вряд ли ты их напугал. Они же глухие.

В любой другой ситуации Сьенфуэгос расхохотался бы, но сейчас это было бы равносильно тому, чтобы нырнуть головой в болото, и поэтому он прикусил губу и продолжил опускаться, пока не устроился на дне лодки, чьи борта возвышались над водой всего на несколько сантиметров.

Прошло несколько мучительных мгновений, пока индеец, выпустив из рук ветку, каким-то чудом опустился, поддерживая лодку на плаву, с прирожденной ловкостью, ярко продемонстрировав контраст между собой и Сьенфуэгосом, настолько разительный, как между носорогом и цаплей.

Несколько долгих минут они молчали, словно боясь нечаянно перевернуть или потопить лодку, и наконец туземец осторожно протянул руку к веслу и стал грести, пробираясь между рептилиями прямо к берегу.

На полпути канарец глубоко вздохнул.

— Ну и страху же я натерпелся! — воскликнул он. — Чуть не обделался.

— Да уж, совсем чуть-чуть, — последовал ироничный ответ.

Уже совсем рядом с берегом, когда, что бы ни случилось, им хватило бы одного прыжка, чтобы оказаться в безопасности, Папепак изменил курс, повернув на юг, но далеко не отдаляясь от деревьев.

— Куда ты меня везешь? — спросил Сьенфуэгос.

— К себе домой.

Они плыли больше часа, и испанец воспользовался этим, чтобы успокоиться и обдумать сложившееся положение и те трудности, через которые ему пришлось пройти.

— С кем ты живешь? — спросил он, повернувшись и внимательно рассматривая широкое дружелюбное лицо своего маленького спасителя.

— Один, — ответил тот. — Хороший охотник всегда живет один.

— У тебя нет ни жены, ни детей?

— Они ушли на охоту и нарвались на тамандуа, — ответил тот, понизив голос. — Кошмар!

— Что за тамандуа? — спросил канарец.

— Тсс! — испуганным шепотом остановил его индеец. — Никогда не говори о нем вслух. Это демон сельвы, злой дух, он повелевает кайманами и привораживает охотников. Иногда он притворяется безобидным муравьедом, но на самом деле он очень опасен. Очень, очень опасен!

Вскоре перед ними оказался островок протяженностью в сотню метров, и, хотя никаких признаков жилья на нем не было видно, туземец ловко спрыгнул на песок и сказал:

— Сюда! Это мой дом.

И действительно, там находилась хижина, хотя никто не смог бы ее разглядеть, даже пройдя непосредственно под ней. Она скрывалась в кроне могучей сейбы и оказалась такой удобной и подходящей для этого места, что сразу становилось понятным, почему ее владелец получил прозвище Хамелеон.

В последующие месяцы канарцу Сьенфуэгосу предоставилось множество возможностей узнать истинную причину этого прозвища, поскольку крохотный Папепак обладал удивительным даром мимикрии, можно было даже подумать, что он и впрямь становится невидимым, превращаясь по своему желанию в дерево, куст, камень или просто кучу прелой листвы, неотличимой от полуразложившейся лесной подстилки.