Карл Брюллов

Где бы ни ехали юные путешественники — по Морской ли, по Невской ли першпективе, — всюду встречались им тяжеловозы-ломовики, окутанные густым паром, везущие к стройкам во все концы города огромные глыбы гранита, камень, толстенные бревна, свежепахнущие доски. Весь город в те годы превращен был в гигантскую строительную площадку. Город строился и обретал свой «строгий, стройный вид» на глазах у брюлловского поколения, рос вместе с ним, с его сверстниками. Великое множество прекрасных зданий возникает на глазах Брюллова: Адмиралтейство, Казанский собор, Портик Перинной линии, Биржа, Горный институт… В этом всеместном строительстве выражался дух всеобщего подъема, воодушевления первых лет царствования Александра — «дней Александровых прекрасного начала». С детства поколение Брюллова было заражено творческим подъемом, уверенностью в спасительной необходимости неустанной деятельности. Архитектура той поры, поры расцвета русского зодчества, глубоко и вдохновенно отражавшая общенародные идеи, создавала блестящие образцы архитектурных форм. А это оказывало мощное воздействие на формирование эстетического идеала всей русской нации, тем паче — художников. Оба брата, и Карл, и Александр, которому суждено самому внести свою лепту в архитектурный строй родного города, всю последующую жизнь будут относиться к Петербургу с нежной, пристрастной любовью. В их письмах из заграничной поездки есть такие строки: «Везде, проезжая Германию, обманывались мы в своей надежде, везде находили менее, ибо мы видели Петербург…»

На Невском у Аничкова моста всегда днем особенно людно. Нарядная публика сбирается близ Аничкова дворца — почти ежедневно в час пополудни здесь проходит царь своим обычным маршрутом: из Зимнего, по Дворцовой набережной, по Фонтанке до дворца Аничкова и обратно. Какая бы ни была погода, он в одном сюртуке с серебряными эполетами, в треугольной шляпе с султаном, сидящей набекрень, медленно шествует, сутулый и близорукий, непрестанно прикладывая к глазам золотой лорнет, оглядывая толпящихся на почтительном расстоянии обывателей. Он был тогда популярен, молодой царь, обещавший перемены в государственном устройстве и законоуложениях. Его восшествие на престол восславили лучшие умы эпохи. Карамзин назвал его «гением покоя», «солнцем просвещения», Радищев воспел как «гения-хранителя». Александр, в те годы еще не забывший наставлений своего воспитателя Лагарпа, поклонника республиканских идей, с энтузиазмом трудился над проектом преобразований. Играя в безобидную демократию, царь каждый год 1 января устраивал в царских чертогах народный маскарад, где посетителей разных сословий собиралось до тридцати тысяч. Полицию не звали. Как свидетельствует современник, будущий знакомец Брюллова В. Соллогуб, «народные массы волновались по сверкавшим покоям чинно, скромно, благоговейно, без толкотни и давки. К буфетам редко кто подходил». При звуках полонеза распахивались двери и из внутренних покоев выходил царь с семьей и свитой. Как скоро, однако, кончатся эти милые игры царя и с либерализмом, и с демократией…

Переполненный до отказа впечатлениями поездки, Карл, едва войдя в дом деда, попросил карандаш и бумагу и, хоть еще неумело, но зато с завидным нетерпением и жаром, стал набрасывать на лист следы увиденного — прохожего, рысака, яркую вывеску. Отныне так будет всегда. Всю жизнь он не расстанется с карандашом. Как у всякого истинного художника, карандаш превратится у Брюллова в некое естественное продолжение руки, без него он не сможет обходиться ни в путешествии, ни в гостях, ни в здравии, ни в болезни…