Карл, герцог

Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и огляделся. Здесь подошло бы закричать «эврика!». Всё прочее он тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур резво для того, кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил воды из графина. Выпрыгнул из кальсон и, держа в каждой руке по штанине, бросил их в темноту за спиной – что-то похожее можно видеть когда барышня скачет через веревочку. И в чём был, то есть абсолютно голый, вышел в коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения, кроме как привести Карла к Изабелле. Что-то важное напоминало копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом, и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своём намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им двигал эрос познания.

Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической прихоти Филиппа) диаметр турского ливра. Увиденное мгновенно утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские будни страны микробов.

16

Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы Нормандской. Несмотря на узость каморки, из глазка открывался отличный вид.

Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп очень его упрашивал. «В этой области ты патриарх», – заклинал Бернара Филипп и ничего не оставалось как сдаться. В самом деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все европейские языки, включая диалекты, виды и подвиды фени, был внимателен, как скрытая камера, вынослив, как нинзя, и, что главное, никогда не приторговывал увиденным вразнос и на сторону. Филипп приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений, находил его толковым советчиком и брал с собой, когда ездил вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил Филиппа.

– Мне кажется, это очень важно! – Филипп имел в виду наблюдение за Изабеллой.

Бернар скептически пожал плечами. Слово «кажется» он презирал.

– Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!

Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?

– Я должен знать, что между ними происходит! В конечном итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но, главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.

Это был единственный мотив, который показался Бернару достойным уважения. «Людовик был бы польщен, если бы узнал, что к его любовнице приставлен соглядатаем барон», – вздохнул тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал своё – шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он позволил себе отдых – оторвался от глазка, отодвинул кресло и прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью констатировал, что от былого биоробота, способного бодрствовать неделю и неприхотливого, как вша, осталась только микросхема памяти.

Три последних пенсионных года изнежили его, он стал чувствителен и брезглив. Вчера, например, пришлось открыть потайную форточку, потому что ночной горшок, который прислуга должна была опорожнить только утром, наполнил душную комнату нестерпимым зловонием, в жарких клубах которого продолжать работу было невыносимо. А ведь в былые времена он терпел и не такое!

От всего этого Бернар захандрил. Если бы он мог знать, какую хрестоматийную сцену и какую важную весть он проспал вчера, он, верно, удавился бы, потому что таких провалов он за собой не помнил.

Слух Бернара воспрял первым. Сон улетучился. Шлепки. Не шлепки, но шаги, кто-то бос, кто-то идет. Сердце Бернара едва не выскочило из груди от волнения, как в былые времена, он приготовился записывать. Вдруг дверь распахнулась и в комнату спящей Изабеллы Нормандской вошел граф Шароле. Совсем голый.

17

– Что, он был совсем-совсем наг? – Филипп чуть не плакал.

– Совершенно. Как Адам. Он вошел. Дверь звучно затворилась, и она проснулась тотчас же. Я заметил, она спит очень чутко. Он сказал… – Бернар уронил взгляд на свои ночные записи. – Он сказал: «Вы меня разыграли». Подошел к ней. Она спросила: «О чём это Вы?» Он ответил: «О ребенке».

– О каком ребенке? – Филипп наморщил лоб, что в данном случае означало недоумение. – У неё что, есть ребенок?

– Не знаю.

– Продолжай.

Бернар вновь скосился на шпаргалку.

– Она тоже совершенно голая.

– Нагая, – автоматически поправил Филипп.