Карл Смелый

Прошло несколько минут в молчании после того, как Рудольф окончил свой чудный рассказ. Внимание Артура Филипсона мало-помалу было всецело поглощено этим повествованием. Содержание его слишком согласовалось с понятиями того века, чтобы можно было слушать его с недоверчивостью, с которой приняли бы его в позднейшее, более просвещенное время.

Артур был очень изумлен и тем искусством, с которым его спутник изложил свой рассказ. До сих пор он считал Рудольфа только грубым охотником и храбрым солдатом; между тем как теперь он увидел в Донергугеле гораздо более знания светских отношений, нежели предполагал. Итак, швейцарец выиграл теперь в его мнении, как человек с талантами, но не сделал ни малейшего успеха в его приязни. «У этого хвастуна, — сказал сам себе Артур, — есть, однако, ум, и он гораздо более достоин начальствовать над другими, нежели я это предполагал». Обернувшись затем к своему товарищу, он поблагодарил его за рассказ, который своим интересным содержанием сократил их путь.

— И от этого-то чудного брака, — спросил Артур, — произошла Анна Гейерштейнская?

— Мать ее, — отвечал швейцарец, — была Сивилла фон Арнгейм, то самое дитя, на крестинах которого произведшая его на СЕет мать умерла, исчезла или как тебе будет угодно это назвать; арнгеймское баронство, как наследие мужского колена, перешло к императору. Замок не был никем обитаем со дня смерти последнего владельца и, как говорят, теперь приходит почти в совершенное разрушение. Образ жизни его владельцев и в особенности ужасный случай с последним из них были причиной того, что никто не хочет жить в нем.

— А не было ли замечено чего-нибудь сверхъестественного в молодой баронессе, на которой женился брат Бидермана?

— Я слышал об этом странные рассказы. Говорят, что по ночам кормилица видала Гермиону, последнюю баронессу Арнгейм, проливающую слезы у колыбели своей дочери, и другие тому подобные вещи. Но это я говорю по слухам, гораздо менее достоверным, чем те, на которых основан предыдущий рассказ мой.

— А так как всякой истории, которая сама по себе не слишком правдоподобна, можно верить или не верить только судя по доказательствам, ее подтверждающим, то позволь спросить, на чем основана твоя уверенность в этом?

— Охотно скажу тебе это, — отвечал швейцарец. — Знай, что Теодор Донергугель, любимый паж последнего барона Арнгейма, был брат моего отца. После смерти своего господина он возвратился на родину в Берн, где посвятил большую часть своего времени на обучение меня владению оружием и всем воинским упражнениям, употребительным в Германии и в Швейцарии, так как он сам был очень в них искусен. Он видел своими собственными глазами и слышал своими ушами большую часть страшных и таинственных событий, о которых я тебе рассказывал. Если тебе случится быть в Берне, то ты можешь увидеть там этого доброго старика.

— Итак, ты полагаешь, что явление, которое я видел нынешней ночью, имеет связь с таинственным браком деда Анны Гейерштейнской?

— Не думай, что я в состоянии определенно объяснить тебе такую мудреную вещь. Я только могу сказать, что, не желая оскорбить тебя сомнением в твоем рассказе о виденном тобою два раза призраке, я не вижу другого средства объяснить это, как разве вспомнив мнение некоторых людей, что часть крови, текущей в жилах этой девицы, не принадлежит Адамову племени, но более или менее происходит от одного из тех стихийных духов, о которых столько было говорено в древние и в новейшие времена. Впрочем, я могу ошибаться. Мы посмотрим, какой будет выглядеть она завтра утром и заметны ли будут у нее на лице бледность и усталость от ночной бессонницы. Если нет, то мы заключим, что глаза твои странным образом тебя обманули или что представившееся тебе явление не принадлежит к нашему миру.

На это молодой англичанин ничего не отвечал, да и не имел на то времени, так как в эту самую минуту их окликнул стоящий на мосту часовой.

На вопрос: — Кто идет? — они были принуждены два раза ответить, прежде чем Сигизмунд решился пропустить их через мост.

— Настоящий ты осел и лошак, — сказал Рудольф, — ну, к чему эта задержка?

— Сам ты осел и лошак, гауптман! — сказал швейцарец в ответ на это приветствие. — Я уж был нынешней ночью обморочен привидением и теперь достаточно опытен, чтобы не дать себя провести в другой раз.

— Какое привидение, — сказал Донергугель, — станет терять время с таким дураком, как ты?

— Ты, гауптман, такой же ворчун, — возразил Сигизмунд, — как отец мой, который честит меня дураком и болваном при каждом сказанном мной слове, несмотря на то, что у меня губы, зубы и язык для разговора точно такие же, как и у других людей.

— Об этом мы с тобой спорить не будем, Сигизмунд. Ясно, что если ты отличаешься от других, то это в такой сфере, которую ты не в состоянии сам чувствовать или в том сознаться. Но расскажи нам просто, что тебя потревожило на твоем карауле?