Кармен и Бенкендорф

- Верите ли, - продолжает опьяненный воспоминаниями и опьяневший от водки Соломин, - ни до, ни после никогда со мной такого не было. Да и с друзьями моими тоже. Трое суток мы из постелей не вылезали! На сон - всего пару часов, на еду - считанные минуты. Кстати, по распоряжению нашего руководителя продукты нам прямо в номера доставляли. Бедные были наши казачки! Дай им Бог здоровья, если живы!.. Ну, а в пятницу наше руководство сделало с нами почти то же, что и мы с казачками.

Соломин ставит точку в рассказе и шумно вздыхает от усталости.

- Восток - дело тонкое, - говорю я, улыбаясь во весь рот.

- Да-а, Виктор Алексеевич! - удивленно произносит Кармен. - Что развеселили, то развеселили... Вы сверкнули неожиданной гранью. Я начинаю вас любить. За это не грех и выпить. Наливай, Андрей!

Странно, но в ее голосе я особого веселья не чувствую.

- Анечка, детка, - голос у Соломина по-стариковски вздрагивает, как-то неловко мне... Не валяйся ты на полу! Сядь сюда, к нам. А то как на помойку выброшенная.

- А я, разлюбезный Виктор Алексеевич, и есть с помойки, - затвердевает у Кармен голос. - Вы что, до сих пор этого не поняли?

- Нельзя так, голубушка, - ерзает в кресле дед. - На душе как-то плохо у меня.

- Ну, душа ваша - сами с ней и управляйтесь, - рубит Кармен неожиданно низким голосом.

Мне начинает казаться, что в воздухе сгущается электричество.

- Прости ты меня, старого дурака! Я теперь тебя по гроб жизни не забуду, - в груди у Соломина что-то свистнуло. - Только не лежи ты у моих ног живым укором, словно изгнанный и заплеванный ангел!

Я начинаю тереть виски, чтоб не загудело в голове.

- Хочешь, я вот сейчас тут на колени перед тобой стану и буду стоять, пока ты не поднимешься?.. Ты уж из меня сегодня и деспота сделала, и пропойцу, и шута. Я уже на все готов, - и голос у старика начинает дрожать. - Только не терзай меня больше!

Скажи что-нибудь... Скажи, не молчи! - и в груди деда булькает захлебнувшаяся душа.

Я шалею от резкого перехода и вижу на фоне окна, как поднимается Кармен и осторожно идет к Соломину.

- Ну, будет вам, будет, - тихо приговаривает она, словно хочет успокоить расшалившегося ребенка. - Где вы есть? Дайте руку!

Белый рукав соломинской рубашки тянется к ней навстречу. Привыкшими к темноте глазами я уже различаю, как обхватывает старый генерал беспомощными руками тонкий стан молодой женщины и прижимается к ее животу воспаленной головой.

- Да не плачьте вы, - воркует Кармен и опускается рядом на колени, снимите очки... Вот так...

Я инстинктивно протягиваю руку, и Анна кладет мне в ладонь очки, смоченные старческой слезой.

- Ты великая русская женщина. Ты хорошая, - бубнит дед, уткнувшись в плечо Кармен.

- Я знаю, - шепчет она. - Я уже не держу на вас зла... Никто не виноват. Время было такое. Теперь, правда, времена еще горше. Но мы и это переживем. Правда?

- Я уже не переживу, Анечка, - шмыгает мокрым носом старик. - Не переживу.

Все гибнет. Мораль, страна... Всё... Ничего не останется. Сына хотели со Светой. Не дал Бог. Позвони потом Светлане Павловне... Ничего не останется...

- Не умирайте, - гладит седую покаянную голову Анна. - Мы ведь праздника хотели. Андрей вот музыку принес. Хотите фламенко?

- Хочу, - шепчет дед мертвеющими губами.

- Где у вас тут магнитофон? Включи, Андрей! И вызови скорую!

Я судорожно шарю руками по столу в поисках кассеты. Переворачиваю рюмки.

Опрокидываю бутылку с вином. Звенит стекло... Наконец нахожу. Вскакиваю с дивана, цепляясь за угол стола...

- В груди больно, - задыхаясь, говорит старик.

- Держитесь, дедушка, держитесь! - горячечно шепчет Анна. - Скоро вы услышите испанскую дробь моих каблуков. Мы испугаем Смерть весельем. Другого оружия у нас нет. Сейчас, сейчас... Где у вас тут валидол-корвалол? - и срывается на крик: - Андрей, быстрее!

Я включаю свет и торопливо, непослушными пальцами роюсь в ящике тумбочки, заполненном лекарствами. Капаю корвалол в стакан с водой. Пока Анна вливает спасительную жидкость в деда, накручиваю диск телефона. Сонная дежурная на "скорой" долго выясняет, куда и кому выслать бригаду. Меня раздражают ее вопросы о прописке больного.

- Все, деточка, уже легче, - слышу я голос Соломина, оторвавшись наконец от телефона.

- Не вставайте, - говорит Кармен. - Постарайтесь расслабиться.

...И так же торопливо, суетясь, вставляю кассету и нажимаю клавишу. Жгучий ветер Испании ударяется в наши стены и уши... Но я уже не слышу музыки. Я распахиваю дверь на балкон и выхожу.

Эхо испанских страстей вянет и вязнет в полутьме.

После приступа, когда слух возвратится ко мне, я позвоню своему редактору и скажу, чтобы он не присылал мне заменщика, Я хочу остаться. Хотя бы на месяц.

Знаю - Кармен не полюбит меня. Я не уплыву по черно-красной реке.

А утром придет раскормленный телевизионщик Глеб и, быстро оправившись от печальной новости, спросит: успел ли дед позвонить в Москву и наложить "вето" на его фильм "Салам!"?

Я ничего не отвечу. Я суну ему под нос пистолет.

Скоро утро. Я подставляю мокрое лицо колючему февральскому снегу и деревенеющими пальцами крепко сжимаю ледяные перила.