Кармен (новеллы)

Числительные почти идентичны во всех странах. Немецкий диалект, сохранивший немало изначальных грамматических форм, кажется мне гораздо чище диалекта испанского, перенявшего грамматические формы кастильского наречия. И все же некоторые его слова составляют исключение, свидетельствуя о древней общности обоих диалектов. В немецком диалекте прошедшее время образуется присоединением окончания ium к повелительному наклонению, иными словами, к корню глагола. В испанском роммани все глаголы спрягаются по образцу кастильских глаголов первого спряжения. Так, согласно правилам, глагол jamar (есть) должен дать в прошедшем времени jamé (я ел), глагол lillar (брать) – lille (я брал). Однако старики цыгане говорят: jayon, lillon. Я не знаю других глаголов, в которых сохранилась бы эта древняя форма.

Излагая на этих страницах свои более чем скромные познания в языке роммани, я позволю себе привести несколько арготических слов, которые французские воры позаимствовали у цыган. Просвещенная публика узнала из Парижских тайн, что chourin означает нож. Это чистейший роммани; tchouri – одно из слов, встречающихся во всех цыганских диалектах. Г-н Видок называет лошадь ǵres; это опять-таки цыганское слово ǵras, ǵre, ǵraste, ǵris. Упомянем также слово romanichel, под которым на парижском арго подразумеваются цыгане. Это не что иное, как искаженное словосочетание rommané tchave – цыганские парни. Но предметом моей гордости служит этимология существительного frimousse – личико, мордашка, которое все школьники употребляют или, точнее, употребляли в мое время. Прежде всего обратим внимание на то, что в своем любопытном словаре (1640 г.) Уден писал не frimousse, a firlimouse. Между тем firla, fila на роммани – это лицо; то же значение имеет и mui, полностью соответствующее латинскому os. Некий цыганский ученый-пурист сразу понял словосочетание firlamui, и, по-моему, оно соответствует духу его языка.

Всего сказанного вполне достаточно, чтобы у читателей Кармен создалось выгодное мнение о моих исследованиях в области роммани. Под конец приведу цыганскую пословицу, которая будет здесь весьма кстати: En retudi panda nasti abela macha: в наглухо закрытый рот мухе заказан ход.

Il Vicolo di madama Lucrezia [101]

Мне было двадцать три года, когда я отправился в Рим. Отец мой дал мне десяток рекомендательных писем, из которых одно, не менее чем на четырех страницах, было запечатано. На конверте было надписано: «Маркизе Альдобранди».

– Ты мне напишешь, – сказал мне отец, – по-прежнему ли маркиза красавица.

Я с детства помнил висевшую над камином в его кабинете миниатюру, изображавшую очень красивую женщину с напудренными волосами, в венке из плюща, с тигровой шкурой через плечо. На фоне можно было прочесть: «Roma, 18**»[102]. Наряд этой дамы казался мне странным, и я не раз спрашивал, кто она такая. Мне отвечали:

– Вакханка.

Но ответ этот меня не удовлетворял; я даже подозревал, что от меня что-то скрывают, так как при моем невинном вопросе матушка поджимала губы, а отец принимал серьезный вид.

На этот раз, передавая мне запечатанное письмо, он украдкой взглянул на портрет. Я невольно сделал то же самое, и мне пришло в голову, не является ли именно эта пудреная вакханка маркизой Альдобранди. Так как я уже начал кое-что понимать, то я сделал немаловажные выводы из гримасы моей матушки и взгляда, брошенного отцом.

По прибытии моем в Рим первым письмом, которое я доставил по адресу, было письмо к маркизе. Она жила в прекрасном палаццо поблизости от площади Св. Марка.

Я передал письмо и визитную карточку слуге в желтой ливрее, который ввел меня в просторную гостиную, довольно плохо обставленную, темную и унылую. Но во всех палаццо Рима находятся картины больших мастеров. И в этой гостиной их было немало, причем несколько – весьма замечательных.

Прежде всего я заметил женский портрет, как мне показалось, работы Леонардо да Винчи. По богатству рамы, по тому, что он стоял на подставке красного дерева, видно было, что это – украшение коллекции. Маркиза не появлялась, и у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть картину. Я даже поднес ее к окну, чтобы взглянуть на нее при более выгодном освещении. Это был, очевидно, портрет с натуры, а не фантазия, потому что такое лицо едва ли можно придумать: прекрасная женщина, с несколько полными губами, с почти сросшимися бровями, со взглядом одновременно надменным и ласковым. На заднем фоне был изображен ее герб с герцогской короной. Но больше всего меня поразил ее наряд: исключая пудру на волосах, он был совершенно такой же, как у вакханки моего отца.

Я еще держал портрет в руках, когда вошла маркиза.

– Совсем как отец! – воскликнула она, подходя ко мне. – Ах, эти французы! Не успел приехать, как уже завладел «Госпожой Лукрецией».