Карнавал разрушения

В течение пары мгновений Анатоль отчетливо осознавал себя лишенным тела : сгусток ощущений, сигналящих о том, что его сознание утратило все контакты с физическим миром и парит в пустоте. Это ни в коем случае не было неуютное ощущение: вакуум не казался холодным или пугающим, и все же он не мог заставить себя почувствовать благодатное освобождение, ибо знал: такое попросту невозможно. Он твердо верил: никакая такая душа не может отделиться от тела, и никакая личность не может пережить смерть.

Так что он не особенно удивился, когда краткий головокружительный момент прервался. К нему вернулось ощущение обретенного тела, плоти. Казалось абсолютно естественным и нормальным чувствовать, что тебе принадлежит организм, который в первую секунду показался чужим, незнакомым.

Когда же он отчетливо осознал, что тело, в котором он находится, не его — разум отказывался принять этот факт на веру. Разве возможно, чтобы душа отделилась от тела, где прежде обитала, а уж занять еще чье-то тело — совершенно невообразимая фантазия. Вот почему он был уверен: происходящее нереально. Это просто дикий, причудливый сон.

Но ощущал он себя не так, как во сне — хотя, и не так, как в обычной жизни. «Мне дали морфий, — подумал он, хватаясь за спасительную соломинку объяснения. — Вынесли с поля боя без сознания, а теперь я очнулся и ощущаю свое тело под действием наркотика. Вот почему я так странно себя чувствую. Все это только лишь…»

Но поддерживать эту иллюзию было бессмысленно. Слишком уж резко нахлынул новый опыт. Он мог видеть, слышать, чувствовать — но не так, как прежде.

Вдобавок ко всему, он явственно ощущал, что видит, слышит и чувствует все это не один . Он наблюдал мысли и ощущения другого человека — или, по меньшей мере, другого разума. И тот, другой, не замечал фантомного присутствия Анатоля.

Самым странным и наиболее очевидным в разуме, с которым соседствовал разум Анатоля — и который он немедленно осознал как разум чужака — было его ощущение процветания. Никогда Анатоль, будучи в своем теле, не чувствовал себя таким здоровым и сильным. Он переживал порой моменты удовольствия, радости, триумфа и свободы, но то были редкие пики в сплошном океане серого, нейтрального, а зачастую, и дискомфортного состояния. Это же новое переживание зиждилось на гораздо более высоком фундаменте. Для этого человека — если только он был человеком — сама жизнь являлась наградой, и экзальтация стала ее изначальной сущностью.

«Так вот на что похожа жизнь других людей? — поразился Анатоль, шокированный этой идеей. — Неужели фундаментальный экстаз существования миновал одного меня?»

Мысль эта исчезла, едва появившись на свет, ибо ее сменила новая загадка. Внимание Анатоля целиком поглотила увиденная им картина.

Он — или, пожалуй, существо, чьим мысленным взором он пользовался — смотрел вниз, на широкую кровать, на которой лежало ничком обнаженное тело мальчика.

Покрывало, отброшенное в сторону, было красно-бородовым, украшенным золотым шитьем. Дорогое, но далеко не новое: уже порядком износилось, золоченые нити кое-где разорвались. Тело мальчика было бледным, застывшим. Голова чуть повернута набок, но недостаточно, чтобы дышать. Ребенок лежал неподвижно. Анатолю не нужно было удостовериться, что мальчик мертв, ибо его «хозяин» знал это наверняка, Анатоль же лишь засвидетельствовал это пугающее знание.

Но пугало оно одного Анатоля; тот, к кому он подселился в качестве паразитирующего сознания, был сейчас охвачен удовлетворением и омерзительным возбуждением. Ужас Анатоля еще больше увеличивался от сознания того факта, что именно его «хозяин» стал убийцей мальчика, на чей труп он в данный момент взирал с высоты. Анатоль знал, что такое гордость и удовольствие, но в такой степени — никогда. Это было зло. Безумие. Бесчеловечность.

Убийство произошло не здесь, а в другом месте: более темном, с высокими потолками, перед жуткой, невероятной аудиторией! В потоке сознания его хозяина мелькнул лишь образ того места, хотя, безусловно, он знал это — просто воспоминание о замершей толпе и моменте полной сосредоточенности было резким, более резким, нежели движение украшенного орнаментом ножа, более быстрым, нежели хлынувший из раны на горле поток крови, чем ликование, охватившее его в минуту совершения злодейства.

Сейчас на покрывале не было крови. Глядящее на труп создание было лишено ощущения собственной идентичности с убитым мальчиком. Мысленный взор рассматривал его не как сходную с собой личность — и едва ли воспринимал себя как личность вообще. Если бы можно было передать это образно, то, скорее, он мог считаться инструментом , а убийство — стратагемой. Это убийство свершилось в темной, бесстрастной манере, но при этом не было хладнокровным. Жуткий акт был наполнен злодейством, как и воспоминание о нем. Существо переполняла ненависть, злоба — но не к кому-то определенному — нечеловеческая злоба, а злоба и ненависть вообще.