Карнавальная месса (СИ)

— Перевертыши. А! — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — Зачем же было их так называть, если б они в самом деле не оборачивались иным существом. Но дети у них рождаются крайне редко, потому что трансфертинам гораздо больше, чем нам, важно сойтись по любви — не по приязни, не по дружбе душ, а благодаря тому, что у живущих считается грозной и непостижимой тайной.

— Может быть, перейдем на прозу, Шейн? Уж от тебя я ожидал большей трезвости выражений.

— Ну, говорят, что соединение двух людей-«дюжинников» если и дает дитя, то такого же человека. Конь ведь не может родиться из узкого лона. У двух сверхконей получается жеребенок, но изредка и людское дитя. Они, кстати, всегда слабее и нежизнеспособней своих родителей. Но вот если потомки обоих родов снова начнут менять облики и мешать кровь, выйдет…

— Антихрист во плоти.

— Не понимаю, Джошуа.

— Конец света.

— Ну, разве что нашего представления о нем. Из племени Циан и из семени Эйр-Кьяя возникнет общий род, который превзойдет нас — и Странников, и Старших.

— Снова легенда?

— Миф. А ведь в мифах зашифрована самая глубокая правда.

— Очень редко, реже, чем синеглазое дитя у кареглазых родителей, у двух коней родится человеческое дитя. Дитя, спеленутое Странниками. Странники-то во все времена бывали и во всех временах тоже, — сказал я. — А если оно еще и царского семени и ждать от него неизвестно чего… Святой Кентавр! То-то я в первый день удивлялся, что вас эта тема больно серьезно достала.

Шейн кивнул с готовностью, неожиданной для меня самого:

— Да, ты снова угадал. Мы хотели, чтобы ты был счастлив в любви, но и боялись тебя и Иолы, за тебя и за Иолу. Слушай, Джошуа, ты ведь хочешь найти ее? Мы не можем никто. Я тебе помогу, и будь что будет!

Еще раньше я объяснял Шейну, что ни вино, ни «дымок», ни, тем более, чай из гриба и кактусная вытяжка не действуют на меня, так сказать, тривиально и не в силах причинить вреда. Они как бы провоцируют ситуацию, указывают направление, в котором будет двигаться мое «я» — вехи на неизвестной дороге. Теперь, когда я понял, что не они, а сам я превращаю реальность вокруг меня в иную, они бесполезны.

— Можно выбрать что угодно — как своего рода игру, — объяснил я ему. — Запах цветущей липы, аромат табака, трепет пламени, звон ковыля в широкой степи, мелодию и слово. Или просто отпустить себя на волю перед слушателем.

Шейн был рядом. Мы сделали на стеклянной крыше солярия, пустой и переметенной снегом, в плащах и сапогах, наудачу вынутых из шкафа. Нетерпение гнало меня, нетерпение и предчувствие, и времени выбрать лучшую одежду не оставалось. Внизу сквозь синеватую хрустальную толщу просвечивал огонек: на первом этаже остался ночник, чтобы Дюранда во сне не скучала. Вверху по иссиня-черному небу тянулась полупрозрачная пелена. Луны не было. Звезды еле слышно звенели, раскачиваясь на ветвях ясеня Иггдразиль, облака то разъединялись, то сливались в фигуры: пряничный лев, кот с улыбкой Джоконды, рыба или русалка с изогнутым наподобие кольца хвостом, геральдический конь, что встал на дыбы.

— Девочка, — начал я, и Шейн согласно кивнул. — девушка: она же выросла и попирает змеиную кожу своими светлыми ножками… — поднимается кверху, точно парит, и воздушные течения несут ее на седьмое небо. Оно синей, чем вода озера Цианор, и в нем играют зеленоватые блики, как в драгоценном камне. На верхних полях пасутся звездные кобылицы, белые и прозрачные, будто силуэт их обведен серебряным карандашом. Из-под копыт сыплются искры, когда табун с громом несется по небу, и оседают на небесном своде звездами. Рог у каждой кобылицы во лбу, и рог у их жеребца. Глаза у него не серебряные, как у всех, не светлой воды, а из огня и сверкают, будто черный алмаз.

И сама девушка — тоже кобылица небесного табуна, только темнее, плотнее их всех, дитя Солнца, не Луны, и рога нет у нее. Она стоит в стороне ото всех и смущается.

Вот-вот проскачут мимо кобылицы, ведомые красавцем жеребцом. И тогда царь их и повелитель останавливает косяк, подходит к ней и, смеясь черным своим, огневым глазом, преклоняет перед нею колено.

— Привет тебе, о дева, что укрощает единорогов одним взглядом, одним касанием белой руки своей.

— И тебе привет, о царь.

— Есть у тебя лента — повязать мне на шею и вести?

А у нее ничего и нет — ни ленты в косе, ни опояски на бедрах, ни удил во рту, ни повода, ни стремян.

— Не беда, моя светлая, я и так пойду за тобой. Глазами твоими ты меня привязала, голосом твоим приручила.

— Там, где живу я, не надивятся коню с мечом посреди лба. Знаешь, они уверены — такого не бывает.

— Я оборочусь рыжим конем, лада моя, и клинок мой витой вложу в ножны, всадница моя: пусть дивятся.

— И травы нет у нас для коней — жестка и колоса не выметает.

— Сладок дикий овес на потаенной луговине, — щекочет он ее ухо своим дыханием. — А нет его — так дыханием твоим напьюсь, красота твоя насыщает меня.

— Как приму я любовь твою? На земле я женщина.

Он кладет голову ей на плечо, грива его сплетается с ее волосами.