Карнавальная месса (СИ)

Я выхожу из колонн дворца, который нависает скалой, схватывает меня сзади теплой темнотой материнского лона, темнотой, которая только что была моей тихо лепечущей жизнью, моим смутным прошлым. Какое это прошлое — нельзя вспоминать, мне довольно того, что оно есть. И я есть, и ручей, который, ширясь, вытекает из колонн и тут же впадает в пологую мраморную ложбину, которую сам и выточил в ступенях. Его русло ведет меня обсаженной кипарисами лестницей на самый берег моря. Там бухта, куда я выношу свое естество, свою суть, запечатленную в комке моей плоти. Здесь на высоких вершинах горят, как праздник, цветные, радужные, переливчатые шары, их сияние пронизало море до самого дна и бросает на него блики. Я медленно захожу в воду, она теплая, как моя кожа, соленая, как моя кровь, и будто никакая; ни прохлады от нее, ни жара, только шелковистая скользкость, которая обволакивает меня в моем движении, останавливает, растворяет в себе, делает меня самою собой. От меня отделяются воспоминания — как кожа, мясо от костей, они уходят и, уходя, вспыхивают с последней силой. Отец в вороненых, рыцарски блестящих доспехах, младшие сестры и братья — букет парчи и кружев, улыбок и ярких лент, мать — густая шелковая синева простертых до полу одеяний и черный бархат голоса. Не бойся отдать мне то, что ты считаешь собой, оно вернется к тебе обогащенным… не бойся… Я — это ты, ты — это…

— Я. Погоди, кто я? Я Джош!

Тут я испугался — и проснулся.

Наутро море стало неподвижно, пляж и бивак — пустынны. Ветер сделал полуоборот, и теперь с моря дул упорный встречный ветер, захолаживая воду; небо и вода стали ясными, неподвижными и четкими, как на слайде, и смерчи убрались.

— Нажрались досыта, — заметил я.

Сали не ответил. Он стоял спиной к морю. Темные пряди трепал норд-ост, они струились в воздухе и падали на лицо, ежесекундно его меняя, но общее выражение оставалось грустным.

— Лето кончилось, — ответил он наконец. — Кончается.

— Ладно, не последнее же. И кончаться оно еще будет долго: осень на юге тоже теплая, даже чересчур. Давай умоемся, позавтракаем и двинем куда глаза глядят.

— А твои глаза глядят на дом, верно?

— Как у каждого, — почему-то рассердился я. — Уж пора бы и о нем подумать.

Дом. Разве он там, где стекло, где я родился, где Дэн живет сейчас без меня? Мне пришло в голову, что нас с Дюрандалью, двух бродяжек, всегда соединяло более нежное и интимное чувство, а теперь я допустил в этот круг еще двоих и теперь мы все трое одно.

Однако это было так… несуразно, что ли. Почему выскочило это кургузое числительное имя? Почему не четверо, это у тебя, что ли колеса, вертелся во мне совершенно дурацкий вопрос. Ну, я плюс Дюрра как единая мобильная единица — один, Агния — два, Сали — три. Как троим соединиться, мы же такие разные. Мир обессмысливался на глазах, вращался, брызгал осколками, точно кафешантанный стеклянный мячик, звенел пустотой. Я мотнул челкой.

— Я тебе по-прежнему нужен? — донесся до меня почему-то далекий голос Сали.

— Ну… Конечно. Не бросать же то, что так славно началось.

— Тогда поедем, куда ты знаешь. Ты прав, мы все равно уже начали, а кто начинает, тот обречен выиграть.

После этой глубокомысленной фразки мы почти не разговаривали, разве что по пустякам: ложку там подай, поправь на мне воротник куртки. И прочее в том же духе. Агния не глазела в окно, ловя носом свежий воздух, а подремывала на заднем сиденье, а мы с Сали стройно и в лад покачивались не переднем. Да уж, лопнула пружинка, и завод кончился, истекли разъезды и караваны, погони и облавы…

Заставы — они остались. Таможни у каждого мегаполиса, как врата в соседнее государство, и такая же точно у моего родимого. Как я забыл! Обыкновенно через них проезжаешь безо всякого, лихо козырнув техпаспортом: сидит тут обычно самый безвредный экземпляр Бдительного, — а тут я без оснований на то притормозил.

Он так и воззрился на Сали, пока я предъявлял ему документы.

— Мальчишка в паспорт не вписан. У него что, уже отдельное удостоверение личности?

— Зачем оно мне, если моя личность сама себя удостоверяет? — ответил он.

— Вон собака — с нее и правда чего взять: уши, ноги, хвост — и все. Ошейник при ней. Уж ее-то хозяин едва приедет — поторопится вписать как иждивенца, а то отнимут без разговоров. Постой-погоди, так ты из тех, кто под самим собой хочешь ходить?

Сали кивнул. Его правда-матка с чего-то очень пришлась мне не по душе.

— Не под Сетью, не под властью. Такие у нас либо беспризорники, либо вовсе желтенькие. Дай-ка посмотреть на себя поближе, ну?

Из машины мы не выходили, достаточно было развернуться и дать деру. Этот бы за нами не погнался, не его епархия, а и погнался бы — не догнал. Дорожная инспекция — другое дело, и каково сладко было б нам скитаться под ее прицелом — не берусь судить.

Словом, я безнадежно устал и сидел как чугунный, пока Сали вместе со своей котомкой выбирался из машины и шел к будке стража, чуть вразвалочку, небрежно переступая своими чуть косолапыми сандальками.