Карнавальная месса

— Девочка, — начал я, и Шейн согласно кивнул. — девушка: она же выросла и попирает змеиную кожу своими светлыми ножками… — поднимается кверху, точно парит, и воздушные течения несут ее на седьмое небо. Оно синей, чем вода озера Цианор, и в нем играют зеленоватые блики, как в драгоценном камне. На верхних полях пасутся звездные кобылицы, белые и прозрачные, будто силуэт их обведен серебряным карандашом. Из-под копыт сыплются искры, когда табун с громом несется по небу, и оседают на небесном своде звездами. Рог у каждой кобылицы во лбу, и рог у их жеребца. Глаза у него не серебряные, как у всех, не светлой воды, а из огня и сверкают, будто черный алмаз.

И сама девушка — тоже кобылица небесного табуна, только темнее, плотнее их всех, дитя Солнца, не Луны, и рога нет у нее. Она стоит в стороне ото всех и смущается.

Вот-вот проскачут мимо кобылицы, ведомые красавцем жеребцом. И тогда царь их и повелитель останавливает косяк, подходит к ней и, смеясь черным своим, огневым глазом, преклоняет перед нею колено.

— Привет тебе, о дева, что укрощает единорогов одним взглядом, одним касанием белой руки своей.

— И тебе привет, о царь.

— Есть у тебя лента — повязать мне на шею и вести?

А у нее ничего и нет — ни ленты в косе, ни опояски на бедрах, ни удил во рту, ни повода, ни стремян.

— Не беда, моя светлая, я и так пойду за тобой. Глазами твоими ты меня привязала, голосом твоим приручила.

— Там, где живу я, не надивятся коню с мечом посреди лба. Знаешь, они уверены — такого не бывает.

— Я оборочусь рыжим конем, лада моя, и клинок мой витой вложу в ножны, всадница моя: пусть дивятся.

— И травы нет у нас для коней — жестка и колоса не выметает.

— Сладок дикий овес на потаенной луговине, — щекочет он ее ухо своим дыханием. — А нет его — так дыханием твоим напьюсь, красота твоя насыщает меня.

— Как приму я любовь твою? На земле я женщина.

Он кладет голову ей на плечо, грива его сплетается с ее волосами.

— Как? На то я отвечу тебе сказкой. Знаешь, как родился богатырь Сосруко, сын дряхлого нарта Сослана? От одного желания его матери Сатаней — Гуаша. Она увидела на другом берегу реки могучего пастуха: бурка его тяготила землю, косматые брови мели луговину, посох был — девятерым не поднять. Когда позвала она его, три раза бросался пастух в реку, чтобы приплыть к ней, и три раза бурливое течение его не пускало. Значит, не судьба была!

Но упрям был пастух.

— Эй, красавица, — крикнул тогда пастух, — стань к тому большому камню спиной и прислонись покрепче!

Когда она сделала это, пастух натянул свой огромный лук и выпустил из него стрелу, которая ударила совсем рядом с женщиной. Та испугалась и убежала.

Но через десять лунных месяцев родила она огненного ребенка, до которого никто не мог дотронуться. Только кузнец догадался обхватить его клещами и окунуть в воду, как саблю…

И вырос Сосруко сильным и красивым — не было в Нарткала, крепости нартов, равных сыну пущенной прямо стрелы.

— Ты нашел? — через необозримую толщу пространства кричит Шейн.

— Нет, она меня нашли, отойди! Уходи совсем!

«Ударь меня стрелой!» Я гнался за нею по перелескам, скакал по полянам, разбрызгивая воду из бочагов и луж своими широкими копытами, и светлое тело ее мелькало промеж темных стволов с вислыми бородами лишайника. И настиг, когда она переплыла крошечное озеро и уже выходила из него. Охряно-смуглая была она сейчас, того же цвета, что и ее волосы, лежащие на плечах опахалом; вся из чистой бронзы, кроме нестерпимо синих глаз и пятна на бедре, формой и цветом повторяющего ее лоно.

— Уйди, не смотри на меня — я боюсь твоего оружия, рог твой горделиво поднят и сверкает в лесных сумерках, будто обоюдоострый меч.

— Цветущей весной появляются на свет дети лунного ветра, их отростки упруго-мягки и запрятаны в шерстяной чехол: я буду для тебя таким же.

— Нет! — она срывается с места, и ее псы за ней. Колчан бьет ее по бедру, колчан и налучь из оленьей шкуры. Сладка весенняя погоня, дух белых лесных фиалок дурманит голову; нежные брызги цветов собраны в миниатюрный жезл. Она быстронога, она оставляет далеко позади своих гончих, обросших волнистым рыжим волосом, и псы окружают меня. С лаем, гиканьем и торжеством мы гонимся за нею вместе, и голоса наши звучат, как зов рогов на лисьей охоте. Погоня за лисой, огненной лисой с распущенным хвостом: не убить, а следовать, по какому бездорожью ни бросится она, гонимая страхом. Наездники в чапанах и малахаях, всадники в картузах с козырьком, сюртуках и бриджах с сапогами до колен… Лихая песня:

«Оглянулась лиса, посмотрела в глаза:
Тот, кто гнался за ней, испугался.
«Что-то я сомневаюсь, — сказала краса, —
Чтобы завтра ты так же смеялся».

Тут она резко замирает и оборачивается, упираясь в землю крепкими босыми ногами, бледнеет от гнева ее узкое лицо, как смертная маска, и алеют на нем губы, и ярой синью полны очи: