Карнавальная месса

«Муська сегодня отъела уголок у пачки печенья, с упаковкой вместе. Дурища, одно слово: в вазе, тут же на полке, этого добра навалом, россыпью, тяни сколько душе угодно — никто и не хватится. А теперь пришлось распечатывать и лично уничтожать улики. Порченое печенье я съел, бумагу сжег в плите. Хотел потом словить Муську и оттягать ее за хвост (он у нее длинный, голый и явно преизбыточествует), однако пожалел: мамаша все-таки, в подполе у нее гнездо, а там семеро розовеньких молочных деток копошится. Из-за них Муська на днях сама являлась ко мне бить челом на Ужастика: он-де проник в погреб попить сливок из не его крынки и кстати попытался ее деток загипнотизировать. Ужастик, будучи спрошен, от всего отрекся: сливки и так вот-вот бы скисли, а вот мяса ему и на дух не надобно. Какой из него каннибал, что вы, ему бы творожку с медом или там сметанки… А на каковой объект он глядел так упорно — так это на Детишкин любимый бежевый шарф. Паскуда Муська его, по своему обыкновению, слямзила, чтобы утеплить младенчиков, и кто-то из них уже дыру в нем прогрыз. Ну что с ними со всеми поделаешь? Пошел к Детишке с докладом, а она только смеется: я, говорит, и без тебя догадалась, что шарфик пошел в дело. Не беда, до осени свяжу себе другой, сразу же, как пальтишко тебе докончу!

А пальто мне обещано с капюшоном, пояском и ясными пуговицами, жуть какое теплое и симпатичное, а то я здесь с непривычки мерзну. Я, собственно, не местный уроженец, а иммигрант. Дальние родственнички сманили: у нас, говорят, как в тропиках, — виноград, элеутерококк, левзея, фейхоа, лианы всякие и вечно зеленая растительность. Идолища! Так то же кедры и пихты, хвойные и игольчатые, чтоб им всем провалиться! На это вечной зелени снег зимой лежит сугробом, как на мавзолее, чуть заденешь — ухает на тебя, выбирайся потом как умеешь. Бр-р! Этим же макакам хоть бы хны: сядут под водопад умыться, так вся прическа и борода в сосульках. В нем же и еду полощут, ровно еноты, — как только кишки не смерзнутся. Рожают прямо в снегу, а потомство до чего бойкое — сразу же на мамкину шею садится или отцову облепляет. Через неделю, глядишь, малышня гримасы корчит, а через месяц — и словесно дразнится. Меня прозвали Толстым Лори, хотя я природный и потомственный Лори Тонкий. Это за то, что я ем, будто бы, в четыре руки. Пульхерию за некие особенности ее телосложения величают Пухлерией, и «р» еще ой какое звонкое! Эту хоть за дело: мышей не ловит, только играет — страх нагонять на них ей и то лениво. Кушает сладко, спит крепко, а главная работа — сидеть рядом с Детишкой и мурчать для уюта. Еще ее гребнем чешут два раза на дню, для красоты и чтобы потом пух прясть… Так-то бы и я мог.

Зато у меня лично работы завались. День и ночь скачи, убирай и протирай, и еще останется. Макаки эти больше по части готовки, а посуду если и моют, то кое-как, Вальке эту честь предоставляют, а он и рад стараться. Дров натаскают, так кора по всему полу валяется. Воду возили — Валькину упряжь порвали, скачет уж не козлом, а прямым козерогом. Чинить же снова мне, известно. Так бы и извелся на работе до потери пульса, если бы Детишка мне не помогала. Я только и выбираюсь в лес погулять, что с ней и тем Валькой.

Валька — о, это фигура, государи мои! Полное его название — Вальтер фон Мюлленхоф, благородных германо-арийских кровей. В роду у него вплоть до дцатого колена одни громкие имена: Ульрих фон Ратенау, Пани Юля из Цеханува, Соловей-Воробушка Тверской, а наипаче всего — неустрашимый и неподкупный Тайникедон Форте. Все талантливые ученики, храбрые солдаты, верные стражи, красавцы, спортсмены, отличники! Один он такой олух, что и не глядя распознаешь аристократа. Абсолютный чемпион по скоростному бегу к миске со жратвой, неустанный ходок по беспородным… гм… сукам, но при всем том чертовски обаятелен, право! Этим и берет. Что касаемо работы, то где сядешь, там и слезешь: только и годится чашки-плошки обихаживать языком. Зато это он делает с непоказным усердием: когда посуда кончается, лижет стул, на который ее ставили, потом стенку, к которой его прислоняли, потом пол, на котором стул стоял и где остались невидимые для смертного глаза капли и крошки… Однако и будучи увлечен, бдительности своей не теряет и как только к нему с подветренной стороны приблизишь утиральное полотно, мигом дает стрекача. Но уж тут мы всем скопом наваливаемся на него, начищаем морду, чешем бородку и за ушами, накручиваем хвоста и чмокаем в носик, холодный и мокрый, как большая лягуха. А после этого с торжеством волочем Детишке на посмотрение. Перед нею он благоговеет и трепещет и безропотно дает себя взнуздать и обротать.

Да что уж говорить! Все мы испытываем к ней таковые чувства. Хотя она маленькая и слабая, но это настоящий Старший, какого здесь лет сто, а то и всю тысячу не видели!»