Карнавальная месса

Боевая техника и ее обслуга были пока в гроте, пахло оттуда соответствующе: горелыми смазочными материалами, шнапсом и третьегодняшними портянками. Обоих нас поставили на пригорок: Сали в его белых тапочках — чуть повыше, меня, задрапированного по груди и чреслам, и босого, — пониже. И тут Марцион патетически сообщил:

— Вот он, король-чудотворец Сальватор! Виват!

Я так понимал, что при этом слове принято потрясать оружием, швырять в воздух головные уборы и возводить очи горе. Вместо этого они все хором шлепнулись на зады, а потом на животы — мужики, женщины, шлюхи, их дети с пистолетами и финками, — и возопили (почти дословно) вот что:

— Веди нас в сражение, о владыка, и даруй победу! Чуда! Чуда!

Это был дрянной фарс, это был фарс провокационный, потому что у любого хорошо воспитанного индивидуума вызывал дурное послевкусие и отрыжку. Однако мой мальчик не повел и бровью. Он не возмутился — просто заговорил, четко выделяя каждое слово:

— Я пришел, чтобы быть с моими людьми. Но я не чудотворец: я не умею делать злых добрыми и глупцов — мудрыми. Я не солдат, потому что не убиваю, — не в моем обычае обменивать жизнь одних на счастье других. И я не король, не ваш король: я не сумею пасти волков. В отличие от этого господина, — он указал подбородком на Марциона. — Почему бы вам не возложить корону на него? Или он хочет быть кукловодом при созданной им кукле, при увенчанной им кукле, кукле безъязыкой и покорной, потому что она боится за свою жизнь и жизнь брата?

Он помолчал, оценивая впечатление. А эти… о, они взъярились, несмотря на то, что он оказался сильнее их, и то, что он был беззащитен. У них на всех было одно кривляющееся лицо, лицо Массы, и на нем было написано «Убей». Вот-вот это слово превратится в звук и овладеет губами; в дело — а их руки сжимают сегодня кое-что пострашнее бутафорских шпаг.

И тогда их партийный товарищ, господин Марцион Бальдер привычно царственным жестом поднял кверху пухлую ладонь:

— Постойте! Юный король не способен выдержать бремя ответственности, им овладела робость, и именно ею вызваны его заносчивые слова — мы-то знаем такое. Ему нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о его возвышенном долге. Ему нужна поддержка: взрослый король-регент, король-вождь. А кто может лучше исполнить эту роль, кто может полнее отвечать сим высоким требованиям… (Пока он плел словеса, народ поуспокоился и отчасти восстановил вышибленное равновесие)… чем Джошуа Раббани, Джошуа Вар-Равван, воин и мудрец, смельчак и кумир женщин и детей! Просите его! Выкликайте имя его на всех площадях!

Вот так номер! Он с самого начала ставил на меня, а я прохлопал. «Юному смерть нипочем, мне продавать свою совесть стыдно будет при нем», снова вертелось в ушах мое заветное детское чтение. И ведь не на честолюбие мое он, прохвост, поставил, а на страх за брата, неведомый таким отважным детям, как Сали. О, он искусно управлял своими адептами, еле заметно поворачивая руль, и ему ничего не стоило — в разочаровании или имея тонкий расчет — натравить своих зубастиков на нас обоих.

— Вар-Равван! — исторгали их глотки. — Хотим Вар-Раввана!

— Стойте! — сказал я. — Я согласен.

Буря восторга. Волны аплодисментов, переходящих в овацию. Клаки не требуется, публика и так обучена профессионально ликовать. Меня спешно переодевали, обували и прихорашивали, навешивали клинок; некто сзади деликатно пытался убрать долой мою волосную повязку. Я вяло сопротивлялся, пытаясь не глядеть на Сали — глаза его были мрачны и бездонны.

— Молчи, грудничок! — бросил я ему сквозь зубы. — Для тебя стараюсь. Иначе обоим погибнуть.

Тут я распрямил плечи, проглотил скупые слезы предательства и сделал первый шаг навстречу власти и славе.

Вдруг голова моя пошла кругом, и все прежнее исчезло. Я бос и наг шел по исчерна-серой пустыне, покрытой низким, набрякшим небосводом; жестяная, блеклая трава пуками торчала из безотрадной земли. Ядовитое марево затягивало горизонт; время от времени из трещин в почве выбивались языки неяркого пламени и тотчас уходили вниз с резким хлопком.

Впереди показался какой-то защитного цвета бублик, по-научному тороид, — весь сплошняком в маскировочных пятнах и герметических овалах дверей, однако без окон. Я дернул наугад одну из ручек — избушка распахнулась настежь. Внутри было душно, сперто, воняло амуницией, куревом и прокисшей жратвой эпохи Утнапиштима и Гильгамеша. Вовсю давала себя знать романтическая атмосфера призывного пункта; и в самом деле, забритого народа здесь было тьма. Я попытался было прочесаться вперед, мимо потных плеч, костлявых и жирных задов и гор сопревшей амуниции, — к неким голосам, то ли мекающим, то ли блеющим, которые наперебой выкликали имена, но чуток прислушавшись, всей шкурой понял, что лучше не надо.

— Рядовой Трупик! Где вы в списках, Трупик? Идите сюда! — надрывался мекающий.

По сборному солдатскому мясу прошло энергичное шевеление.

— Вот он, ушел на другую б-букву, рядом с сержантом Могилкой. Я его уже заактовал, — чуток блея, вмешался другой голос. — Листай дальше.