Карнавальная месса

Снова ввысь. Ползуны по скалам, по голым, косо взрезавшим поверхность гранитным ступеням. Я ободрал себе колени и вот-вот начну сдирать ногти, язык комом стоит поперек глотки, другой ком в носу — невероятно смрадного, угарного и в то же время леденящего запаха. Наконец, я перешел из согнутого положения в горизонтально вытянутое и проныл, что больше не могу, пусть меня хоть зарежут. Почему, ну почему тут так тошно — я ж человек сугубо тренированный?

— Отдохнем немножко, — бодро сказала моя Дама. — Только не воображайте, что я вам попить выдам. Сами раздуетесь, как тот бурдюк. Нате мой платок, оботрите губы и пососите, я его как следует вымочила. Я знаю, как полагается. Восточная женщина, как-никак.

Я еще обтер тонкой тряпицей лицо и шею и почувствовал себя немножко более живым.

— Восточная женщина — это цыганка, что ли? (Во мне забродили некие подкорковые воспоминания.)

— Почетная цыганка. Еще почетная еврейка, — ответила она с гордостью. — А еще поочередно австралийка, папуаска и лицо кавказской национальности. В зависимости от того, на какую расу в данный момент бочку катят.

— В гражданку Папуа — Новая Гвинея вы записались, когда вся Европа стала доказывать, что они недопроизошли от обезьяны и людей едят.

— Уловили самую суть. Но еврейка и цыганка я перманентно.

Она поднялась с пригорка — куда тяжелее, чем раньше, будто ей прибавилось лет.

— Вот что, сынок. Ты не стесняйся. Я пойду вперед, а ты цепляйся за меня. Дальше силы понадобятся не человеческие, даже трансфертная полоска не шибко поможет. Еще три витка надо пересечь, а на них вот-вот громада задвижется.

Дальше мое сознание меркнет. Снова скалы, уже голые, и зловоние на липких черных дорогах, вдоль по которым проходит волна ритмической дрожи. Мы ползем через них, как муравьи по сковородке, а по скалам — как рептилии, вжимаясь всем телом.

— Бросьте булыжники, — я вспоминаю про те детские подарки. — Ведь погибнем, и из-за них в первую очередь.

— Малыш, погибнуть-то мы не сумеем, как ни старайся, — говорит она тихо. — Так что ино еще побредем — доводить наше дело до конца.

И вдруг, совершенно неожиданно, мы выскочили из-под сводов на вольное пространство — и на нас брызнула ярчайшая синева. Мы были свободны: в отрепье, исцарапанные, полузадохшиеся и наперекор всему живые — живые в каком-то более полном смысле, чем тот, что принят в человеческом языке. Воздух был сладок и нежен, как сгущенные сливки. Трава и здесь была выгоревшая и пегая, но в ее длинные пряди вплетались мелкие колокольчики, гвоздики и эдельвейсы. Тропа повернула к небу еще круче, но угловатые камни держались в ней крепко и служили нам ступенями. С вершины, еще пока невидимой, срывался ледяной ветер, ерошил траву, и от него делалось весело на душе.

— Проскочили, — с удовлетворением сообщила дама. — Близ той стороны ветра смоляных чучелок не встретишь, одни альпийские луга пойдут.

Мы уселись на глыбу, плоскую сверху, вытрясли из башмаков щебенку, а из носков песок. Напились вдосталь. У нее в цельнометаллическом термосе оказалась не вода, а горячий и терпкий чай, который мы пили с кусковым сахаром — самое то, что было нам сейчас нужно.

— Еще бы джемпер для полного счастья, — размечтался я. — Правда, госпожа Мириэль, вы же что хотите, то и имеете — платок ваш тогда не в желтом чаю был вымочен, а в голубой реке.

— Что нужно, то и даю, — рассмеялась Дама. — К чему вам трикотаж — о солнышко погреетесь, оно здесь жаркое. По снегу голышом иные бегают.

А я… я так отвык там, внизу, от солнечного света, что и не заметил его: маленький изжелта-белый с голубым, ослепительный диск над самой головой. Солнечные зайцы резвились у меня перед глазами, зябкое тепло щекотало кожу, и трава, колышимая ветром, была как длинные волосы. Тогда я увидел.

Я стою ранней весной у стены нашей усадьбы. Она обшита дощечкой, крашенной суриком, краска слегка потускнела и местами пооблупилась, но хуже от этого не стало: стены слились с садом, как сад — с лесом ближних предгорий. И все в округе по-прежнему называют нас «Дом Восходящего Солнца».

Деревянными грабельками я снимаю с земли волглую прошлогоднюю покрышку. Снег уже почти стаял, только в лесу под соснами тяжелые, крупитчатые сугробы, но свежая трава не может подняться даже на тех редких местах, где старая подсохла и пылит. Я сдираю побуревшую мертвую кожу, в которой она перезимовала, впав в долгую спячку, и стрелки яркой зелени рвутся из нее на волю.

— Куда ее, в костер, что ли бросим? — спрашиваю я солидно.

Мама смеется:

— Дыму-то будет, дыму! Нет уж, давай один сушняк сожжем, я у вишен старые ветки срезала да яблони прочистила, а уж из малинника сколько натаскала — костер до неба поднимется. А для травы мы выкопаем яму и захороним ее вместе с сухими листьями и навозом. Пусть гниют не торопясь, — удобрение для земли полезнее, чем огонь!