Карта хаоса

Мюррей смотрел на друга недоверчиво. Он по-прежнему чувствовал обиду, но не мог не признать, что в словах Конан Дойла есть своя логика.

– Хорошо… – буркнул он. – Только вот чем могу помочь вам я?

– О, много чем, много чем. У нас есть план, с которым я должен тебя познакомить… Но прежде мне нужно услышать все, что тебе удалось узнать про четвертое измерение, где ты побывал на своем “Хронотилусе”. Понимаешь, с учетом того, что нам стало известно, сам собой напрашивается вывод: розовая долина – это своего рода прихожая между разными мирами. И, как я уверен, там мы найдем ответы на многие вопросы, в том числе и на тот, как найти Эмму.

Мюррей посмотрел на него с прежним недоверием, потом горько улыбнулся.

– Это и есть твой план? – спросил он, не скрывая разочарования. – В таком случае мы, боюсь, никогда не отыщем Эмму.

– Почему же? Я не сомневаюсь, что в розовой долине имеется дверь, ведущая и к Эмме, дверь эта наверняка очень похожа на ту дыру, через которую ты попадал в двухтысячный год, а через нее пройти гораздо проще, чем через зеркало.

Мюррей вздохнул:

– Хочешь услышать всю правду про четвертое измерение?

– Разумеется!

– Ну так вот… – Миллионер снова вздохнул. – Боюсь, эта правда тебя сильно удивит.

Минуточку! Мюррей с Конан Дойлом так увлеклись беседой, что не обращали внимания на то, что происходило вокруг, зато я волей-неволей вижу всё. Так вот, вдруг сотни зеркал, которыми миллионер украсил свои владения, перестали отражать лежащую перед ними реальность. И тотчас горничные и конюхи перестали видеть в зеркалах свои вытянутые от скуки физиономии, их глазам явились совсем другие картины – странные миры, не подвластные самому пылкому воображению. В одном зеркале отражался луг с шелковистой травой, по которому мчалось стадо кентавров. В другом – зеленоватая океанская вода, где плавало какое-то земноводное чудовище, на спине которого расположился целый город со стеклянными островерхими крышами. В третьем – пепельно-серая пустыня под мощными струями дождя, в небе громыхал гром и сверкали ослепительные молнии, а огромные металлические пауки пытались спастись от ударов разбушевавшейся стихии. Следующее отражало грибы размером с дерево, на них сидели, мирно беседуя, гусеницы в сюртуках и цилиндрах. Еще одно – стаю летучих замков, парящих в бледно-сиреневых облаках, через края которых низвергались вниз водопады, разбрасывая клочья пены. В другом можно было увидеть, как величавый птеродактиль облетает купол собора Святого Павла.

И никто из слуг, разумеется, не догадывался, что эти картины соответствовали тому, что происходило на бесчисленных сценах одного и того же театра. Просто эти сцены сейчас обрушились одна на другую – и разные реальности перемешались. Иначе говоря, леди и джентльмены, приближался конец света, но о нем возвещали не звуки горнов, а истеричный перезвон дюжин колокольчиков.

XXXIII

За четверть часа до этих событий доктор Рэмси встал с постели, не подозревая, что настал последний день вселенной. Он любил начинать утро с ритуальных гигиенических процедур, включавших, кроме прочего, и небезопасное бритье с помощью примитивной бритвы, какими все еще пользовались в этом мире. В отличие от своих коллег, которые, покидая Другую сторону, положили в багаж не только микроскопы и прочие технические мелочи, но и электрические бритвы, Рэмси чувствовал своего рода романтическую любовь к этому допотопному орудию. По его мнению, неспешный и размеренный ритм, необходимый при таком бритье, помогал приспособиться к здешней нерасторопной жизни лучше всего прочего. Когда Рэмси благополучно, то есть не перерезав себе горла, закончил бриться, он спустился в столовую, не удосужившись напоследок еще раз глянуть в зеркало. А в нем вдруг появился запутанный лабиринт, в центре которого скучал минотавр. Между тем горничная с обычной своей пунктуальностью подала профессору его необычный завтрак: чашку кофе, почти погребенную под кубиками льда, фрукты нескольких видов, также разложенные на толстом слое колотого льда, и мороженое разных сортов. Он бросил мрачный взгляд в окно на зарождавшийся солнечный осенний день. Потом Рэмси с едва слышным вздохом сел за стол, хрустнул суставами пальцев, развернул газету и, рассеянно отхлебнув ледяной кофе, стал проглядывать заголовки, отметившие этот вроде бы самый обычный день 23 сентября 1900 года.