Карта любви

Но вот впереди слабо забрезжило, и Юлия невольно зажмурилась, когда отворилась еще одна дверь — и в глаза ударил яркий свет.

Они очутились в просторной зале удивительной красоты. Стены были задрапированы разноцветными тканями и сверкали, словно драгоценные камни, в блеске множества свечей. Здесь как бы царил белый день! Огромная люстра в сотни свечей, спускавшаяся с потолка на толстенной цепи, была подобна солнцу и служила источником и света, и тепла. Юлии почудилось, что она оказалась в некоем баснословном тропическом лесу, а вокруг нее с любопытством сгрудились его обитатели, одетые в странные, яркие наряды, говорящие звонкими, пронзительными голосами, то и дело смеющиеся, поющие, приплясывающие, звенящие браслетами и монистами… Так вот, оказывается, что за легкий перезвон доносился до нее из темноты! Это трепетало монисто на груди привратницы, но сейчас Юлия не могла бы узнать ее среди множества смеющихся, хорошеньких, смуглых лиц, взирающих на нее и трогающих ее платье, кружева, косы с любопытством и непосредственностью малых детей. Или цыган…

Потому что это были цыгане.

Воспоминание о буйном сновидении ударило Юлию стыдом, как хлыст, она покраснела так, что губы пересохли.

— Мне хочется пить, — прошептала она, умоляюще глядя на Ванду, и по знаку той одна из цыганок подала Юлии необычайно красивый, зеленый с позолотою, стеклянный сосуд, в котором прохладно плескалась вода. В первое мгновение тинистый запах показался неприятным, но тут же Юлия узнала освежающий вкус своего ночного напитка. Она успела с удовольствием сделать несколько глотков, прежде чем удивилась совпадению. Попыталась отстранить бокал, но цыганка подтолкнула его под донышко, и Юлия принуждена была сделать еще несколько глотков, а все остальное пролилось на платье, да так, что грудь и плечи промокли насквозь.

Цыганка без малейшего смущения поглядела на дело своих рук и что-то проговорила на своем крикливом наречии.

— Ей очень жаль, — перевела Ванда. — Но тебе сейчас дадут переодеться, а платье тем временем высохнет.

«Жаль?! — чуть не вскрикнула Юлия. — Да ее все это очень веселит!» — но не сказала ни слова: все-таки ей предстояло скрываться у этих людей, возможно, несколько дней, так что не стоило с ними ссориться. И она принялась покорно расстегивать платье, причем ее не оставляло подозрение, что все это подстроено нарочно.

Ванда, погрозив пальцем, что-то сказала по-цыгански, указывая на Юлию, и слова эти вызвали взрыв смеха среди женщин. Они закружились вокруг Юлии, отвешивая ей шутливые поклоны, и та поняла, что Ванда просит относиться к ней почтительно, а веселых красоток это веселит еще больше. Наконец Ванда, раздраженно топнув, вынудила их притихнуть и прощально улыбнулась Юлии:

— Мне пора. Я еще приду к тебе. Ничего не бойся! И знаешь что… Постарайся веселиться!

С этими словами она вышла, не оглядываясь, а Юлия осталась настолько озадаченной, что даже не сразу осознала: платье с нее уже сняли.

С сорочкой тоже пришлось расстаться, потому что на Юлию напялили какую-то распашонку, едва прикрывавшую кончики грудей. Юбка тоже могла так называться лишь условно: от середины бедер до щиколоток шли просто разрезанные цветные лоскуты, и когда цыганки увидели, что из-под них белеют батистовые панталоны, они подняли такой хохот, что Юлии пришлось, стыдливо отвернувшись, снять и их.

Теперь она чувствовала себя голой и поеживалась — только от стыда, потому что свечи и горящий камин источали тепло, даже жар. Юлия не мерзла, хотя монисто — на нее со смехом надели даже монисто — в первые минуты холодило шею, так что она то и дело зябко передергивала плечами, а монетки беспорядочно звенели. Цыганки смеялись, а потом пришла одна, постарше, остановила их жестом и принялась показывать Юлии, как надо мелко-мелко трясти плечами, чтобы грудь ходуном ходила, а на ней звенели бы и перезванивали мониста. При этом на ее плече мелькала большая родинка, и это что-то означало, но Юлия никак не могла понять, что именно. С виду все казалось просто, но у нее никак не получалось трясти плечами, чтобы при этом оставались неподвижны талия, бедра и руки. Она вошла в азарт и пробовала снова и снова. Жарко сделалось невыносимо, но пить приходилось все тот же напиток — похоже, простой воды здесь не было. Ей предложили вина, однако Юлия с негодованием отказалась: вот еще, не хватало только здесь опьянеть! Напиток больше не казался неприятным: он освежал и успокаивал. Да и цыганок она перестала чуждаться: все они были такие хорошенькие, беззаботные, крикливые — и впрямь птички, а пели-то как!.. У них были гитара и бубны, они спели для Юлии, а потом стали просить ее, но все окончилось провалом: нет, Юлия не ломалась, она всегда любила петь и знала, что поет хорошо, однако почему-то сейчас никак не могла вспомнить ни одного романса, ни одной песни — ни слова, ни мелодии! Вот глупость-то! Вообще что-то сделалось вдруг с памятью: она никак не могла припомнить, зачем оказалась в этой комнате с низкими сводчатыми потолками, в сонмище этих веселых черноволосых красоток.