Карта родины

Бомбоубежище в Грозном, где в семи крошечных помещениях уже три месяца жили семьдесят четыре человека. Они сами говорили «всего семьдесят четыре», потому что в январе было больше двухсот. Восьмерых убило: в разное время, но всех при выносе параши, большого бидона из-под молока. Остальные разъехались по родственникам, когда кончилась бомбежка. Этим семидесяти четырем идти некуда, они переругались, их дети передрались, каждый уверен, что сосед извлек из пакета гуманитарной помощи сыр, оставив ему пшено, а когда мы принесли детям — там тринадцать детей — мешок конфет и печенья, то гвалт дележки доносился вслед еще несколько кварталов. Они научились позировать перед фотоаппаратом и делать паузу при перезарядке магнитофонной кассеты, возобновляя речь с привычного вопля. Они живут, ходят за хлебом, выносят парашу, вместе варят еду в парке у себя на над головой, возле университета, на углу улиц Ноя Буачидзе и Интернациональной. Легче или тяжелее, когда у трагедии есть точный адрес?

Знаю несколько таких адресов. Улица Никитина в Грозном, где я разыскал тетку своей московской приятельницы. Восьмидесятилетняя старуха и ее дочь садились обедать и обиделись, что я отказываюсь, ведь это же не подвал, в котором они просидели два месяца, а квартира — стол, стулья, окна забиты перинами, но горит свеча и стоят тарелки. Когда приехал еще через неделю они закричали с порога: «У нас праздник! Дали газ!» На лестничной площадке, как и прежде, горела дровяная печь, сделанная из жестяной бочки, кипел чайник. «Так уже отключили, — пояснили женщины. — Но если один раз дали, значит, может быть еще». Движение наверх есть движение по древу жизни — особенно если поднимаешься после бомбежки на свой третий этаж из подвала. Навыки остаются. Городская цивилизация Чечни — а таковая была, и давняя, и довольно богатая — уничтожена, но подвальная культура усвоена практически всеми. Многими — накрепко, быть может, на всю жизнь. В погребе наших шалинских хозяев — Магомета и Мариэтты Яхиевых — три месяца безвылазно жили четыре девочки, от пяти до десяти лет. Они не выходили оттуда никогда: даже когда не было слышно канонады, даже когда светило яркое солнце, даже когда я выманивал их конфетами и воздушными шариками. Они играли оранжевыми, желтыми, красными шарами в темном погребе, и, кажется, им было весело.

Чеченское гостеприимство — органично и просто. С Магометом мы познакомились в Шали на базаре, а уже через полчаса сидели на кукольных табуреточках за низеньким столом и пили чай с вишневым вареньем, а женщины готовили в отдельной комнате ночлег, а другие женщины ставили на газ мясо, чтобы подать козырное блюдо чеченской кухни — жижик-галныш: отварную говядину с чесночной подливкой и клецками, а третьи женщины во дворе отмывали наши башмаки от чудовищной грязи. Я купил в Нью-Йорке за шестьдесят пять долларов высокие ботинки с обнадеживающей надписью «water resistant»: они в самом деле не пропускали воду, но грязь налипала на них так же охотно, как на любые другие. Чеченцы надевают на толстые шерстяные носки галоши с малиновой подкладкой и по-восточному заостренными носами, которые легко сбросить с ноги на пороге, а главное — легко обмыть в придорожной канаве. Чужой с трудом делает шаги по этой земле, обретая походку водолаза, облипая вязкой грязью и разнося ее повсюду с собой.