Карта Творца

— Все произошло так быстро… Я спешила сюда, и около Палаццо Браски ко мне обратился молодой фашист. Я была погружена в свои мысли и старалась пройти незамеченной, а юноша объяснялся на диалекте — возможно, сицилийском. Так что я не обратила на него особенного внимания. И тогда он пошел за мной, продолжая говорить. Сначала его слова казались мне любезными, но по мере того как он безуспешно пытался привлечь мое внимание, настроение его переменилось, он начал гримасничать, тон его стал неприятным. Потом он попросил меня остановиться и показать ему документы. Не знаю, хотел ли он только попугать меня или действительно разозлился, но я занервничала. Я подумала, что, если отдам ему документы, он начнет меня обыскивать. Я почему-то была уверена в том, что единственное, чего хотел этот молодой человек, — полапать меня. Так что я схватила пистолет, повернулась и, не проронив ни слова, два раза выстрелила в него в упор. У него расширились глаза, а когда он осознал, что произошло — две пули застряли у него в животе, — то закричал: «La puttana mi ha sparato! La puttana mi ha ucciso!» [71]И тогда я бросилась бежать.

Я понял, что Монтсе убила этого юнца из страха. В установившейся благодаря немцам обстановке террора страх стал столь же законной причиной для убийства, как и любая другая.

— Быть может, ему удалось выжить. Может, он только ранен, — предположил я.

— Ты думаешь?

— Многие выживают после таких ранений.

Я ничего не знал о пулевых ранениях, но был уверен, что Монтсе, как только пройдет напряжение, рухнет на пол. Я предусмотрительно взял с собой две бутылки амаретто и заставил ее выпить несколько рюмок подряд. Спустя полчаса речь ее стала тягучей и несвязной, и суровость исчезла с лица, сначала под действием усталости, а потом сонливости.

Я последовал ее примеру — не из сочувствия к ее страданию, а по иной причине: я считал, что она сама навлекла беду на свою голову. Если расхаживать по улице с оружием, это может кончиться только трагедией. Подобные мысли в адрес Монтсе заставляли меня чувствовать себя так, будто я предаю нашу с ней общность, наш брак. Кроме того, я боялся, что это событие в будущем скажется на ее психике, — в общем, я решил заглушить все эти мысли алкоголем.

На следующее утро Монтсе вела себя так, будто ничего не произошло. Должен признать, это обстоятельство глубоко разочаровало меня, потому что подтверждало: случившиеся с ней перемены оказались гораздо серьезнее, чем я мог себе представить. Я ждал от нее покаянных речей — быть может, достаточно было одной-единственной фразы, выражающей сострадание к жертве, — но Монтсе ничего не сказала, она лишь приложила руку к ключице, и этот жест словно останавливал дальнейшие расспросы. Потом, услышав из уст полковника Стивенса, диктора ВВС, о новых атаках Сопротивления в районе Квадрато, недалеко от виа Тусколана, Монтсе, покраснев от гордости, сказала:

— Наши товарищи в зоне восемь нанесли новый удар. Быть может, мне нужно было присоединиться к ним. Я слышала, что немцы не осмеливаются появляться в Квадрато. Решение спрятаться здесь было ошибкой: ведь я нахожусь всего в шаге от Палаццо Браски, а фашисты, вероятно, удвоили охрану.

— Быть может, — только и сказал я.

Эти слова положили конец эпизоду, который, явись его главным героем я, оставил бы на мне отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, я уверен: след от него остался в каком-то уголке совести Монтсе, хоть она этого и не показывает. В ходе сотен наших с нею разговоров, касавшихся войны и возникших уже после того, как она осталась в прошлом, данный случай ни разу не фигурировал. Даже если в них участвовали те, кто входил в ГАП, ее товарищи. Но одна деталь укрепила меня в моих подозрениях. Насколько я понял, Монтсе стреляла в молодого человека на пьяцца ди Паскино, и она никогда не ходила туда. Она также старается держаться подальше от пьяцца ди Сан-Панталео, где расположен Паллаццо Браски.

1 апреля началась «хлебная война». А несколькими днями позже толпа голодных женщин и детей осадила булочную, поставлявшую хлеб офицерам СС, в районе Остиенсе. Нацисты арестовали десять женщин, отвели их на мост Ферро, столкнули в воду и расстреляли из автоматов.

Прошло еще два месяца до полного освобождения города, однако у меня не сохранилось четких воспоминаний (и тем более эмоционально окрашенных) о том, как все происходило. Зато я помню о зверствах, которые совершили немцы, прежде чем уйти. Быть может, именно из-за того, что они были уже совершенно бесполезны: goumiers [72]французского маршала Жюэна прорвали линию Густава. Это стало началом конца. В тот день легенда, по которой маршал Кессельринг считался непобедимым воином, была развенчана. Ночью на обрывистых кручах провинции Фрозиноне для немцев таяла мечта о Риме. До сих пор многие спрашивают: почему германские войска не взорвали город, отступая, как они сделали это с Неаполем. Некоторые уверены, что они поступили так ради блага человечества. На мой взгляд, это означало бы убить мечту о возможности снова завоевать Рим.