Картахена

Я хотел бы чувствовать себя богом из машины, думал Маркус, любимцем Еврипида, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. Но в этой истории я напортачил. Придется просить прощения.

Кусты жасмина, посаженные вдоль ограды кладбища, за ночь так плотно покрылись цветами, что казались заснеженными, у входа толпились старушки с венками, сплетенными из пальмовых листьев, одна из них, показавшаяся знакомой, окликнула его и указала рукой на землю. Маркус посмотрел вниз и увидел цепочку ровных блестящих капель, похожих на рассыпанные ягоды брусники.

Арабский пакет размок и порвался, а жаль, ему хотелось посмешить старика поговоркой. День радости краток. Маркус остановился, переложил трубку в карман джинсов, свернул испачканный пакет и сунул его в железную урну у ворот кладбища. Все не как у людей, подумал он, стараясь держать тающую, будто мороженое, банку подальше от белой рубашки.

Выходя на дорогу, ведущую вниз, к портовым воротам, он вспомнил, где видел старушку раньше: она была кастеляншей в «Бриатико», вечно ходила с надутым видом. Торгует теперь лавровыми венками, дожидаясь, наверное, того дня, когда гостиница откроется снова. А в гостинице хозяйничает призрак со свечой, которого видно только с клошаровой лодки, если стоять на корме.

Маркус невольно задрал голову, чтобы взглянуть на холм, что-то легкое, пушистое мазнуло его по лицу, он отмахнулся, будто от мошки, но это повторилось снова, и вот уже целая стая мошкары мягко опустилась ему на рукав.

Да нет, какой там призрак, я сам посадил этот призрак на автобус в воскресенье после полудня. Теперь «Бриатико» пуст, скоро он зарастет терновником, будто замок спящей красавицы. Сейчас приду в гавань, засучу рукава, приклею трафареты вдоль борта и начну махать кисточкой. Как он там говорил? Нельзя под одним и тем же именем гнить у причала и выходить в открытое море. Мы напишем название, потом полюбуемся на него с причала, а потом сходим к самоанцу за бутылочкой и устроимся на корме. Вот тогда я и расскажу Меркуцио, как обстоят дела. Скажу, что оплошал, что прошу прощения. А там видно будет.

Дойдя до гранитной лестницы, ведущей в гавань, Маркус поставил банку на землю и остановился передохнуть.

Солнце скрылось в облаках, но воздух остался светлым, даже слишком светлым, и еще теплым, как собачье дыхание. Он посмотрел вниз и увидел красный лодочный сарай, припорошенный белым, похожий на трамвай в метельном январском городе. В гавани не было ни души, и ни одной лодки не было у причала. У каменной стены мола, где раньше был пришвартован катер Пеникеллы, виднелись два кнехта, обмотанные полосатым канатом.

Небеса над лагуной высоко поднялись и застыли, будто стакан молочного стекла, накрывший рыбный рынок, портовые краны и набережную: на дне стакана тихо шипела бледная таблетка солнца. Морская вода потеряла цвет и слилась с небесами, воздух, казалось, заполнился сырым хлопком, звуки понемногу сходили на нет, и наконец стало так пусто, что он услышал стук собственного сердца. Маркус поднял лицо к небу и понял, что идет снег.