Картахена

Коньячная отрава еще плескалась у меня в животе, и мысли путались, так что в полдень я пошла в хамам и залезла под душ. Головная боль утихла, зато появился озноб, впору снова в постель ложиться. Пришлось отпроситься у тосканца, положить за щеку таблетку и пойти пешком в деревню: ветер дул крепкий, северный, он должен был выдуть похмелье у меня из головы. Ночью шел дождь, и гранит, которым отделана парадная лестница, казался голубоватым. Если перегнуться через перила верхней площадки и посмотреть вниз, то виден изогнутый подковой мол, а чуть левее – звонница Святой Екатерины с висящим в ней колоколом. Мама говорит, что на нем выгравирована надпись: «Живых зову. Мертвых оплакиваю. Зарницу укрощаю».

Ладно, думала я, спустившись в гавань и купив себе вина в бумажном стакане, моя месть совершилась, пусть чужими руками – или по воле Провидения – почему же мне так тошно? Потому что в отеле есть еще один убийца, вот почему. Капитан не падал со скалы и уж тем более не бросался с нее вниз. Его столкнули – так же, как это хотела сделать я. Только у меня не хватило куража. А у кого-то хватило.

Похоже, Ли Сопра умел наживать себе врагов.

В тот день, по дороге на обрыв, я встретила только одного человека, Садовника, но он не может быть убийцей. К тому же он шел от каменоломни к отелю, а не наоборот. Что он там делал, я не знаю и знать не хочу. Он ведь не пришел ко мне спросить, что делала там я. Садовник шел по другой тропе, вдоль ручья, издали я не разглядела его лица, только светлый плащ, но его походку не спутаешь ни с какой другой.

Я села на гранитный парапет, отделяющий гавань от муниципального пляжа. Вино в стакане быстро стало теплым, и пришлось выпить его залпом. Потом я подумала, что поступаю в точности, как мой брат, когда у него голова раскалывалась с похмелья. Un diavolo caccia Valtro, говорил он за завтраком, наливая в чашку вино вместо кофе.

Лодок в гавани не было, все вышли в море, только ржавый катер Пеникеллы торчал возле самого волнореза. Сколько я себя помню, старик жил на катере, чуть ли не с войны стоявшем на стапелях, у самой воды. Катер был когда-то белым, но покрылся таким слоем ржавчины и грязи, что казалось, прирос к стапелям, но старику все было нипочем, он твердил, что скоро выйдет в море, заваривал кофе на примусе и ходил за даровой рыбой к знакомым торговцам. Брат помогал ему возиться со старым железом, они сидели на корме и катали в пальцах крепкие, топорщащиеся слова: перебрать дизель, отрегулировать гребные винты, законопатить щели.

Волнорез был усеян быстрыми серыми чайками, волны разбивались о его края и осыпались просвеченными солнцем брызгами, будто светлыми перьями. Причал построили еще до войны, когда Траяно был известным курортом, потом здесь все затихло, пароходная компания решила упразднить линию и пристань заросла водорослями. Теперь сюда приходили только за мидиями, разве что мальчишки иногда заявлялись и прыгали с обнажившейся железной балки, будто с трамплина.

До меня доносились грохот якорных цепей, падающих в воду, шум заглушаемых моторов и отрывистые команды: рыбаки возвращались в порт. Значит, скоро застучат ящики, застрекочут скутеры скупщиков, пойдет обычная работа – с палубы на берег шлеп да шлеп, вода поднимается вверх, принуждаемая помпой, бежит по жестяным желобам, обмывая лангустинов и креветок, а потом возвращается обратно в море.

Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008

Ты говоришь, что девочка действует в старом добром духе, и я думаю, что ты прав. Она расследует убийства затем, чтобы обелить имя брата, поэтому и лезет в дело Аверичи. Раньше это раздражало меня и заставляло гнать ее прочь, а теперь я начал понимать. Смешно говорить расследует, так как все, что она приносит, лишь рассуждения, не скрепленные доказательствами, однако кое-что из ее бормотания пригодилось мне на деле, это следует признать.

В феврале, признаюсь тебе, я немного дополнил показания свидетелей, иначе мне было не арестовать вдову, хотя в ее причастности я был совершенно уверен. Дописал, что в парке в ту ночь видели женщину, или скажем так – кого-то светловолосого в длинном платье. В отеле только одна блондинка, и наутро она уже сидела у меня в участке и отвечала на вопросы. Железное алиби, к сожалению. Такое же, как у смазливого тренера, который, как мне доносили, уже обслужил половину Аннунциаты.

Девчонка говорит, что Диакопи пошел на встречу с ее братом, чтобы убрать свидетеля, дескать, брат застал его на месте преступления. Глаза у нее круглые, честные, но на руках гусиная кожа – видно, что подвирает. Пора уже сказать ей, что я знаю, в чем там дело. Или еще помучить? Видишь ли, падре, с девчонкой не все так просто, в ней есть правильные штуки, нужные следователю, но редко встречающиеся, однако есть и прожилки всякой женской дряни, которые не дают ей развернуться. Вот я думаю: богоугодное ли будет дело, если я, скажем, займусь, ее воспитанием?