Картахена

Мужчина пятидесяти лет живет в богадельне, избегая женщин, купаясь в хамаме по ночам и не посещая вечерних концертов. Он влезает в шкуру хвастливого хромого старика, от которого всех тошнит, и красит волосы в седину. В этих перьях он проводит четыре месяца. Разве это не доказывает, что капитан приехал в «Бриатико» убивать? Нет, не доказывает, сказал бы на это комиссар. У него могла быть тысяча и одна причина выдавать себя за другого. А кстати, где этот самый комиссар? Всю обслугу уже допросили, а меня не трогают. Похоже, полиция не хочет выслушивать мое мнение. Тем более что Диакопи действительно не был капитаном, я оказалась права, и комиссару пришлось бы это признать.

Траянские мужчины не терпят женской правоты, когда их прижимают к стенке, они злятся, рычат и кусают тебя за руки. Наверное, мой отец был таким же, а мама часто бывала права, вот у них и не вышло ничего.

* * *

Я рассказала Риттеру про струны, когда ходила с ним купаться после обеда.

Мне было стыдно, что я считала его убийцей, хотя он единственный в этом гиблом месте, с кем приятно иметь дело. Он много смеется, плавает на мелководье, ухая и жмурясь, а потом сидит на песке и рассказывает про боснийскую войну или про свою бывшую служанку, глухую, словно стена Конвента. Куда хуже, если купание закажет рыжий инженер со второго этажа, у того вечно намокает кудрявая накладка, и он бесится, не зная, куда ее девать. Или, не дай бог, запишется синьор Аннибалло, сил моих нет смотреть на его марсианскую фигуру – оплывший конус с морщинистой вершиной, зловещие черные отверстия. В отеле таких несколько, и купаться они любят именно со мной, хотя некоторые даже имени моего не помнят. Записываются к маленькой кудрявой сестричке.

– Что ж, – сказал табачник, – тебя можно понять, детка, ты нервничаешь и делаешь глупости. Разумеется, тебе стоило подумать, прежде чем бежать со всех ног к комиссару. Но если бы ты думала, то твоя красота могла бы пострадать.

День был не слишком жарким, туман еще с утра завалил вершину Монтесоро, а к вечеру подул крепкий ветер с моря, так что мы с Риттером вернулись в отель раньше времени, продрогшие и с песком в волосах.

– Завтра у меня грязь, – пожаловался табачник по дороге, – терпеть не могу плавать в этой тине, вылезаешь из нее на год старше, чем был, но вот попробуй откажись – тут же прибежит старшая сестра, и начнется перебранка. Уж лучше поплаваю, раз заплатил.

– Скажите им, что простудились. Скажите, что у вас жар, озноб, и еще нога отнимается.

– Ты, детка, врешь с удовольствием… – Риттер остановился, чтобы отдышаться, – это хорошо, а вот пьешь ты, как мужик, и от этого быстро состаришься. Лакаешь ледяную фалангинью, точно воду из колонки, даже по шее течет.

Врать я люблю – это правда, без вранья жизнь женщины недостоверна. Что до вина, то я его только с постояльцами пью, а домой покупаю лимонад и пиво. Пиво – потому что Бри его любил, а лимонад просто так. Мой брат пил пиво на спор: садился с рыбаками на рынке, ставил перед собой шесть бутылок и выпивал их одну за другой, будто пальцами щелкал. Выигрыш платили рыбой, а вот чем бы он рассчитывался, если бы проиграл, понятия не имею.

Его приятель, живущий на ржавом катере, каждый раз находил для этого спора дураков, а потом они вместе с братом жарили рыбу на мангале, прямо в гавани. Пиво – это хлеб, говорил брат, а с вином нужно быть осторожнее, оно располагает к нежностям, а если пьешь его в одиночестве, превращается в уксус. Бри всегда бывал прав, и я не пью одна. Ну, почти.

Шестьдесят два дня прошло с тех пор, как брата похоронили. Я ни разу не была на кладбище, потому что еще не сдержала слова, вот сделаю все, что нужно, тогда и приду. Напротив длинной туфовой стены, где хранится пепел брата, находится стена отеля «Бриатико», там хоронят тех, за кем не приехали родные или друзья. Целая стена с нишами, горы невостребованного праха.

В детстве я любила ходить на похороны, хотя еще не верила, что люди на самом деле умирают. Я многое помню: гвоздичное масло, усиливающее запах тления, и то, как тмин бросают в огонь, и стук заступа на кладбище – мерный, обыденный, как звук огородных работ. И лица деревенских зевак, рассуждающих о том, что столяр пустил на гроб чистый дуб, остатки от спальни, заказанной для молодоженов из Кампобрассо. И столяра, объясняющего, что он всегда накидывает в ширину, потому как некоторые мертвецы распухают и норовят оттолкнуть руками крышку. Вот и приходится садиться на гроб сверху, как на чемодан.

Теперь я не хожу на похороны, даже если умер кто-то из знакомых. Хотя по-прежнему не верю, что люди умирают. Что касается моего брата, то у него все было не как у людей.

* * *