Картахена

Ему не пришлось выбирать, бедняге Менелаю, все свершилось по воле богов: сотканная из эфира Елена испарилась (или обратилась в огненный столп?), а телесная румяная тетка бросилась в объятия мужа и ловко убедила его в своей чистоте. И вот они раздобыли судно и бегут. Может быть, их гонит сирокко, трубач понтийский, флейтист ливийский, знойный левече. А может, он дует им в лицо. Но что им белая пыль из пустыни, выпадающая молочным дождем? Что им красная пыль из пустыни?

Хотел бы я знать, как бы все повернулось, окажись их боги заняты чем-то другим. Грек до сих пор сидел бы на своем берегу, уронив подбородок в ладони, глядя на тлеющий в голубой (золотистой?) золе египетский горизонт. Как я теперь, примерно.

Ради которой из Елен он выставлял шестьдесят кораблей, собирал дружественных царей в поход, вытаскивал из тела стрелу, задыхался в деревянном коне и убивал царевича? С которой из них странствовал по Финикии, попадал в бурю у берегов Пелопоннеса, целовался и проливал вино, возлежа на драгоценных тканях? Ну, эфирный призрак, вспышка воображения, шутка богов, ну и что?

А та, первая, чем лучше? Трусливая gallinaccia, старая курица, просидевшая в Египте много лет, флиртуя с кем попало. Мякоть и кости, липиды, белки там всякие. Мозоли, ссадины, розовые склеры. Это что, преимущество? Вот так-то.

Я бы выбрал ту Елену, что таскалась за мной по волнам, будь она хоть из осенней паутины скручена. Я и выбрал, собственно.

Маркус. Воскресенье

«Возьми шарф, ложись на живот и продвигайся ко мне, – комиссар говорил нарочито скучным голосом. – Тебе не от кого убегать. Посмотри на меня!

Солнце спряталось за тучи, и стекло стало сумеречно-голубым, небо и лагуна отражались в нем, разбиваясь на шахматные клетки. В какой-то момент он увидел тени мечущихся рук под стеклянной крышей, движения веток, но нет, показалось. Почему Вирга сидит неподвижно? Еще минута стеклянного хруста, две промоины соединятся в одну, и мост поцелуев вывернет наизнанку. Еще можно прыгнуть в расширяющуюся полынью и оказаться на полу оранжереи, пусть даже с переломанными ногами, еще можно остаться в живых, ну двигайся же, чертова кукла, почему ты не двигаешься?»

Маркус еще раз проглядел страницы, написанные ночью, сначала их было тринадцать, но одна уже отправилась в мусорную корзину. Суббота промелькнула, как полчаса травяного забытья. Он сел работать после полудня и опомнился только оттого, что стая ночных комаров искусала его до костей, пробравшись в щель под оконной сеткой. Этих комаров здесь называли тигровыми, и они не боялись ничего, ни лосьонов, ни чадящих свечек, расставленных хозяйкой на лестнице.

«Ему показалось, что галерея обрушилась в тишине. На деле у него просто заложило уши от грохота. В глаза ему брызнуло стеклянное солнце, он зажмурился и некоторое время стоял так, вцепившись руками в чугунные перила.

Когда он открыл глаза, башни „Бриатико“ стояли свободно и фасад приобрел красоту первоначального замысла. Стекла галереи лежали на клумбах зазубренными толстыми льдинами. Трудно было поверить, что весь этот холм земли, пронизанный черными и розовыми корнями растений, держался на сотне деревянных перекладин, скрытых теперь под грудой битого стекла и мусором, в который превратились штамбовые розы и жимолость. Тишина гудела у него в ушах. По аллее бежал сержант с разинутым ртом, но крик был немым, и разинутый рот чернел понапрасну. Он хотел было окликнуть его, но язык распух и лежал во рту пыльным куском войлока. Голова комиссара лежала на пустом паркинге, начисто срезанная стеклом, и сверху казалась блестящим черным корневищем пальмы. Парадная дверь распахнулась, сержант вошел в здание, и пружина с грохотом вернула дверь назад, железное эхо забилось в низине между холмами, и Садовник понял, что к нему вернулся слух».

Он отхлебнул холодного кофе и потянулся. На часах было около семи утра, но усталости он не чувствовал, только глаза щипало от дыма, и немного затекали пальцы. На тарелке возле компьютера лежал подсохший кусок сыра со следами от зубов, но Маркус так и не вспомнил, откуда он взялся.

«Теперь он ждал, что дубовая дверь распахнется еще раз, и в проеме покажется босая растрепанная Вирга, ее волосы и плечи будут покрыты белой пылью. Она направится в сторону парка, достигнет поворота на каменоломню, сядет на скутер, поставит босые ступни на педали и помчится сначала прямо, а потом вниз – с такой скоростью, что ветер выдует штукатурку у нее из волос. Тем временем „Картахена“ пойдет вдоль песчаной косы к выходу в открытое море: туда, где узковатый пролив похож на горлышко античной вазы. Пойдет осторожно, малым ходом, избегая отмелей. Он подумал, что какое-то время Вирга и ее дед будут двигаться параллельно, не зная друг о друге. Потом он подумал, что мог бы воспользоваться калиткой, добраться до шоссе и сесть на автобус до Рима. Впрочем, какой там Рим. Рим казался выдуманным городом, будто город обитателей луны, оказавшийся волнами застывшей лавы. Нет, пожалуй, Рим вообще не существовал. Почему же не открывается дверь?»