Картахена

Маркус вернулся в закусочную и расплатился. Допивать он не стал – сквозь невидимую прореху в полосатом тенте на скатерть летели быстрые капли, в винном бокале стояла розовая дождевая вода. Подавальщик сочувственно покивал и посоветовал не медлить и отправляться прямо в polizia, пока у сержанта не кончилось дежурство. Здесь редко бывают иностранцы, вот Джузеппино и куражится, сказал мальчишка, но говорят, к нам скоро проведут автостраду и начнется совсем другая жизнь.

Другая жизнь, думал Маркус, стоя на площади и чувствуя, как вода понемногу заполняет его мокасины. Что этот пацан называет другой жизнью – подземные гаражи, коннектикутского жареного цыпленка, ржавое концептуальное железо в городском сквере? Будь у меня деньги, хоть какие-нибудь деньги, я бы связал свои рубашки в узел и перебрался сюда на веки вечные. Пока тут не настала другая жизнь.

Участок оказался приземистым зданием с двумя зарешеченными окнами и свежевыкрашенным деревянным крыльцом. На крыльце стоял высокий, наголо бритый старик в длинном шафрановом одеянии, похожий не то на монаха-бхикшу, не то на дорожного рабочего. С сержантом он не поздоровался, а на Маркуса уставился с любопытством. Вид у старика был довольно потрепанный – похоже, его продержали в участке до утра, и только теперь выставили на улицу. Пахло от него вчерашней выпивкой и дегтем, а шафрановые одежды оказались рыжим плащом, кое-где перемазанным белой краской.

Стоило Маркусу войти в служебное помещение с конторкой, как дождь внезапно кончился, и света сразу стало так много, что он разглядел струйку древесной пыли, взлетевшую из-под его подошвы. Он пригладил волосы, подошел к дежурному, объяснил свою incomprensione и получил указание сесть и подождать.

Дверь в кабинет начальника была закрыта, имени на табличке не было, да и таблички не было, просто белый листок за стеклом. Половину стены за спиной дежурного занимала карта провинции, на длинной булавке с флажком, воткнутой в излучистый контур берега, значилось: Аннунциата делла Сори. Все правильно, подумал Маркус, зевая, такие заброшенные места должны называться завораживающе. Трудно поверить, что было время, когда я катался по этому берегу, как сухой колючник, с рюкзаком, набитым шнурами, мокрыми трусами и ворованными лимонами. В компании девушки, которая любила ходить босиком.

В мокасинах Маркуса хлюпала вода, и он решил снять их и вынести на солнце. Парень за конторкой встрепенулся, увидев, что он намерен поставить обувь на крыльце, помотал головой и показал на коридор, уходящий влево от двери комиссарского кабинета. Потом он нарисовал в воздухе моток туалетной бумаги, ловко его размотал и набил ей воображаемую туфлю. Почему итальянцы разговаривают с иностранцами, как с глухими, доверяясь простейшим жестам, и даже не пытаются разбирать звуки чужой речи, думал Маркус, идя по коридору, в конце которого белели две одинаковые двери. Неужели мой итальянский за шесть лет так запаршивел?

На белой двери сортира висела табличка «Окрашено». За второй дверью оказалась служебная комната с печкой, вернее, полутемная кладовка, заваленная бумагой. Картонные папки лежали даже на подоконнике, закрывая окно до половины. Это были старые дела, предназначенные, вероятно, для сдачи в архив, а некоторые – просто в мусор, судя по тому, что они были свалены возле бумагорезательной машины. Taglierina a ghigliottina, вспомнил Маркус, точно, так эта штука называется, стоит в углу и превращает обвинения в растопку, в бумажный хворост.

Вот тебя-то мне и надо, сказал он ласково, осмотрелся, вошел, повернул ключ, оказавшийся внутри, снял куртку, встряхнул ее и повесил на щеколду окна. Возле машины стояла початая бутылка с вином, оплетенная соломой, Маркус отхлебнул из нее, сел на пол и принялся набивать разбухшие мокасины настриженной бумагой.

Закончив с этим, он взялся разглядывать папки, сложенные в гору: одни были потертые, другие поновее, с железными скрепками. Рядом лежали стопки канцелярских бланков, перехваченные синими резинками. Дорожные штрафы, подумал Маркус, урожай проворного сержанта. Эта мощеная площадка возле кладбища – его скромное, сезонное дело, приносящее верный доход. Цифры на бланках показались ему странными: двадцать тысяч, сорок тысяч, но, присмотревшись к датам, он понял, что деньги взимались в лирах. Похоже, здесь разом списали все, что заполняли и подшивали в прошлом веке. Надо же чем-то топить.

Потянув за самую толстую папку, он нарушил равновесие холма, и тот мягко и быстро рассыпался. На папке было написано: La stazione di polizia, Annunziata, 1989. Нет, не годится. Весну две тысячи восьмого – вот что нужно вытащить из этой подопрелой скирды. Вероятность найти старое дело ничтожна, зато пользы от него будет воз и маленькая тележка, как говорила его одноглазая няня. Но для этого придется перебрать все завалы, от двери до подоконника.