Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Тот послушно шубу сбрасывает, подбоченивается, ничего не понимая. И коннопионер смотрит удивленно, тоже ничего не понимая. А я Савку к столу подталкиваю.

- Извольте принять под стихи, что у меня выиграли. Смотритель свидетелем будет.

- Я, милостивый государь, на людей не играю, - сухо объявляет мне коннопионер.

- Сыграете, - говорю, и все вроде как в беспамятстве. - А коли откажете в сем, пулю себе в лоб пущу на ваших глазах. Пущу, честью клянусь!

...Господи, что творилось со мной, кто объяснит?! Но то, что творилось, видно, на лице моем написано было, а лба я ладонью при этом не прикрывал...

И потому поручик, посмотрев в лицо мое, бросил пушкинские стихи на стол:

- Дарю.

Взбеленился я, аж дыхание пропало.

- Унижений не потерплю! Извольте карты сдать, поручик. На кону - мой Савка и пушкинские стихи.

- Ваши благородия... Ваши благородия... - залепетал тут смотритель, побелев.

Коннопионер пожал плечами и стал тасовать колоду.

...А я молиться начал, верите? Про себя, конечно, но - искренне, жарко, истово и неистово одновременно. К святой Божьей Матери обращаясь чрез душу, что предстать пред нею вот-вот должна была. "Мамка моя, - шепчу, - меня вскормившая, силою своею налившая меня, упроси Матерь Божью карту мне верную подсказать. Молю тебя, мамочка моя..."

Богохульствую от всего сердца своего. Не жизнь свою спасая - нет-нет, честью клянусь, о жизни не думал! Я пушкинские строфы спасал, мне от души подаренные. Пред ним я тогда себя подлецом ощущал, только пред ним и ни пред кем более. И молил, молил, умолял и молился...

- Извольте карту, поручик.

- Карту?..

...Карту?.. Вспомнил я, сколь часто карту на свою червовую даму заламывал и сколь часто выручала она меня. Но не было у меня более дамы моей червонной, предал я ее, как дружбу Пушкина, как... Как Полин, в конце концов, без влюбленности бешеной девичество ее нарушив. Одна теперь у меня дама осталась, да и та в Антоновке душу свою чистую Богу отдает...

И - будто молния блеснула.

- Дама треф.

Пришла. В третьем ряду пришла...

Пришла!..

- Ваша взяла, Олексин, - усмехнулся коннопионер.

А я на пол сел, поверите ли? Будто ноги мне подкосили и - без сил совершенно.

- Вина... - выдохнул последним выдохом.

- Не вина тебе надобно, Александр Ильич, - усмехнулся Савка и вышел.

И все молчали. А я сидел. С пустотой в голове.

Савка с баклажкой и оловянной кружкой вошел. Присел подле меня на корточки.

- За мамку нашу, барин.

И налил мне полную кружку. И не вина, а домашнего ерофеича, который каждый год наша мамка готовила. Забористый ерофеич, родной, и выпил я до дна эту кружку.

Выехали мы сразу же, даже перекусывать не стали. На своих лошадях выехали: Савка за мною на паре примчался. И я, признаться, с поручиком коннопионером даже не попрощался. Не до того мне было, да и не хотелось, признаться.

Савка меня на сено уложил, с боков подгреб его, в тулуп укутал. Но - все молча.

- Ну, родимые!..

Дорога на Антоновку через Псков лежала, и до города мы ни словом не обмолвились. А как въехали в него, Савка впервые ко мне оборотился:

- Лошадок подкормить надо. Я тебя, Александр Ильич, пока на квартеру твою завезу.

- Обидел я тебя, Савка?

- Проиграл бы, так сам же и выкупил бы. - Помолчал он, вздохнул. - А обидеть, что ж... Обидел, прямо скажу. Чай, одну титьку-то пополам сосали.

Довез он меня до квартиры и поехал на постоялый двор лошадей кормить. Я умылся да переоделся, отыгранного "Андрея Шенье" к прочим пушкинским рукописям приложил, а с собою в Антоновку взял эти "Записки". Чтоб события в них занести, какие доселе произошли. И пешком пошел на постоялый двор.

- Я бы заехал за тобою, - сказал Савка.

- Пойдем в трактир. Пообедаем, выпьем на дорожку.

- Подлизываешься? - усмехнулся Савка. - Эх, барин, Александр Ильич, кабы не любил я тебя, как брата...

Ладно пообедали, выехали и... поспели. К последнему вздоху Серафимы Кондратьевны чудом поспели.

Подле нее уж и священник был, и монашки тихо горевали. Кормилица моя еще в сознании находилась, хотя на глазах слабела, жизнь теряя.

- Прощайтесь, - сказал батюшка. - Чудом поспели.

Бабы дворовые и девки тихо плакали, меня стесняясь. Потом мужская дворня пошла: все любили ее, искренне любили. Да и я с трудом тогда слезы удерживал. Долго длилось прощание, слабела на глазах кормилица моя.

Наконец все попрощались, кроме меня да Савки. Я хотел его последним оставить, единственный сын все-таки, но она по-иному решила, прошептав через силу:

- Савушка, сынок... Уступи Сашеньке. Старший он братец... Слово сказать ему надобно...

Савка попрощался с маменькой своей и тут же вышел, слезы рукавом размазывая. А я на колени у ее изголовья стал.

- Из краев... дальних... горничная приезжала... велено от графинюшки...

Отходила она, слова еле слышно с уст ее слетали. Я ухом приник, чтоб расслышать.

И расслышал последнее:

- Ваничка... внучек мой... Ваничка...

И все. И тихий последний вздох ее я скорее душою своей уловил, так ничего и не поняв...

Пишу все это уж после похорон. Завтра во Псков меня осиротевший Савка отвезет.