Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

- Ну, в трактире том, в трактире!

- Нет. Почему Пушкин? Поручик какой-то понтировал с рябым лицом. Или в глазах у меня тогда рябило?..

Замолчал полковник. Платок достал, отер побагровевшее лицо и глянул на меня измученными, отчаянно усталыми глазами. Сказал неожиданно спокойным, почти отеческим тоном:

- Повеселились предостаточно, Александр. А теперь отца пожалей, бригадира Илью Ивановича, он еще от удара не оправился. Матушку свою Наталью Филипповну тоже пожалей. Невесту свою вспомни, о свадьбе грядущей подумай. Вполне так может статься, что не выйдешь ты отсюда. Вполне.

Поверите ли, жалко мне его стало. Семья, дети, карьера нелегкая. Не всякий дворянин в эту голубую службу шел, потому что презренной она считалась. Государству, может, и нужная, а честью дворянской отвергаемая решительно, язвительно, а подчас и грубо. Руки мы, офицеры, им, голубым мундирам, никогда не подавали. А коли подал бы кто, то тем же днем и рапорт бы своему командиру подал. С просьбой о переводе в самый что ни на есть глухоманный полк. Честь закон подпирает, но никогда не наоборот.

* * *

- Прощения прошу, господин полковник, - искренне сказал, без всякой задней мысли. - Шлея под хвост попала.

- Пушкин подарил стихи об Андрее Шенье?

- Пушкин много стихов мне дарил - вон они, в кожаной папке у вас под рукой. Там для потомства пушкинские подарки хранил. А эти стихи - отдельно. Сами видели во время обыска. Потому отдельно, что попали они ко мне и впрямь по пьяному счастью.

Боже ж ты мой, как же мне хотелось лоб ладонью за-слонить! Да хоть бы почесать даже... Но удержался я.

- Опять начинаете? - устало вздохнул полковник. - Снова "здорово", как говорится. Только несчастье ваше вполне даже трезвое сейчас. Уж трезвее и не бывает.

- Да Богом клянусь, пьян был в лоскуты! - перекрестился я, поскольку истинную правду говорил в тот момент. - Лакея своего, Савку, чудом тогда не проиграл, на кон его поставив!

Что-то в голосе моем и впрямь святою искренностью прозвенело, и полковник звон этот воспринял своим чутким жандармским ухом.

- Значит, по-крупному игра шла?

- Такой, знаете ли, кураж, что только пьянством моим окаянным объяснить можно.

- И что же, банчок сорвали?

- Полностью, господин полковник. Настолько полностью, что у поручика того уж и денег не осталось. Вот он стихами со мной и рассчитался тогда. Этими самыми, которые не в папке. Про Андрея. И я, каюсь, принял список этот даже с удовольствием.

Молчит мой полковник.

- Да кабы знал я, что стихи к печати не допущены, разве ж я стал бы их брать? Да я свою роту первым в полку поднял, чтоб Государя Императора защитить!

- Вот это-то нас и удивило...

Искренне признался, значит, в полку уже розыск провели. И несколько озадачились, поскольку рота моя и вправду лучшей считалась, а я мятежом на Сенатской площади громко тогда возмущался. От всей души, что называется.

...Это сейчас, сейчас они - герои наши легендарные, но в то время... В то время ни армия, ни простой народ ничего о них не знали. Ни целей их, ни дальнейших планов, ни понимания, ради чего все это сотворено. Замкнуто они держались, на все пуговицы застегнувшись, и посторонних к себе и на версту не подпускали. А любой гарнизонный офицеришка - он ведь тоже человек. Не пешка он в гвардейской высокой игре, он знать право имеет, зачем все делается да за ради чего.

Вот когда узнал, ради чего, тогда и отношение к декабристам изменилось. Тогда героев в них увидели, только тогда, не раньше. И я - не исключение...

- А с кем же все-таки играли вы в тот свой куражный день? И на какой станции?

- На какой? Да на третьей... нет, на четвертой от Новгорода на Санкт-Петербург. А может, на Псков... Памятью помрачился, господин полковник. Одиннадцать дней пил беспробудно.

- Помрачились памятью? С кем играли, где играли, когда играли запамятовали?

- Совершенно верно, господин полковник. Запамятовал до полного провального тумана.

- Стало быть, вспомнить следует. - Полковник побарабанил пальцами по столу, глянул свирепо. - Вот и следуйте вспоминать!

Свеча четвертая

И последовал я вспоминать собственную провальную память. Вниз, в казематные погреба, где даже трензеля невозможно было хранить, а людей возможно, можно и нужно, как выяснилось. Чтобы вспомнили либо истину, либо угодное. Об истине я и не помышлял - в цене мы с ней расходились, - а угодное сыскным господам доброго размышления требовало.