Картезианская соната

Однако… что же все-таки птичка-кардинал сделала плохого кукушке? Чем ее оскорбила? Какова была в случае с Лютером причина столь масштабной обиды? Запугивание в младших классах этого не объясняло. Родителей вроде бы не в чем было упрекнуть. Чем объяснялось глубокое ощущение обиды у Пеннера, обиды на всю Природу? Было ли это осознание пропасти между собственными амбициями и способностями, столь глубокой, что она казалась незаслуженным наказанием? Может быть, понимание расстояния между желанием и удовлетворением оказалось столь заурядным, столь болезненным и всеобщим, что Лютер Пеннер мог приписать его всему человечеству и потому решил стать его представителем, никем, обыкновеннейшим из обыкновенных, святым и низменным, а затем явиться новым пророком, неся утешение слабым, которые — по правде говоря — не наследуют царствия земного, а только вдыхают пыль его и едят грязь, умирают и в ту же землю уходят. Если только…

В период этих рассуждений я получил неподписанное письмо со штемпелем Гаханны, штат Огайо. Видимо, до Пеннера дошли слухи о моих изысканиях. В письме содержалось обвинение в мой адрес, что я сую нос, куда не просят, и несколько других высказываний, которые я предпочту не воспроизводить. Затем на много месяцев вновь воцарилось молчание.

Когда я снова услышал о Лютере Пеннере, он изменил имя. Теперь его звали Ромул. Попросту Ромул. Он проповедовал новое язычество, основанное на идее о размножении сакральных предметов посредством жестко определенных актов поклонения, обещая тем самым победу над обыденным миром. К тому моменту было таким образом избавлено от обыденности и возведено в ранг священных восемьсот предметов: шарфы, сковородки, цветы в горшках, три кресла, несколько подоконников, лестница, чертово колесо, деревянная лодка, а также множество других. Судя по редким сообщениям в печати, в основном пренебрежительным и снисходительным по тону, в этом древнейшем, ныне возрожденном учении различалось несколько уровней чистоты, а также несколько степеней ухода от мира, и даже пустая консервная банка уже была поднята на двенадцать ступеней к совершенству.

Последователи Ромула утверждали, что чувствуют себя магами и богами, поскольку они обрели способность творить предметы высокой духовности из самых обыкновенных вещей: например, бак, который необходимо было наполнить, ложка, башмак, специи в баночке, но до самой баночки еще не дошло. Одной женщине, которая до того была чрезвычайно заурядной, Ромул своим священнодействием даровал освященную лодыжку. Теперь, изгалялся репортер, он работает над облагораживанием остальных частей тела. А когда-нибудь, в отдаленном будущем, мир станет подобен музею, полному бесценных, бесполезных и всеми почитаемых экспонатов — икон обыденности: песок, улитки и губная помада — все станет восприниматься равноценно, даже кукурузные початки и помойные ведра, не говоря уже о божественности убогого дивана, на котором по ночам почивал Ромул.

Мир когда-то действительно был святым, и божества на самом деле проживали в прудах и на заоблачных вершинах. Ветры, качающие кроны деревьев; вода в реке; запах сена на лугу в теплый осенний денек, тучи мошкары и толпы цветов, так почему бы не сделать божеством согнутый или ломаный гвоздь? А также вазу, или игрушку, или подоконник? На любой предмет можно взглянуть особым образом (как именно следует глядеть — существовал рецепт, доступный, правда, только истинным последователям новой религии), и он сделается драгоценным, более того, бесценным, превыше всяких оценок, обогащенным своей благодатной индивидуальностью, изобильным вместилищем разнообразнейших качеств, доверху наполненных Бытием — короче, обретет бесконечность, станет вещью в себе. Из письма друга, живущего в Коламбусе, штат Огайо (где культ прижился лучше всего), я узнал, что спасение достигается, когда человек, подобно бойскауту, набравшему достаточно значков за достигнутые успехи, освятит достаточную часть ближнего к нему мира. Спасать следовало — и можно было — всё. Ромул утверждал, что видел Юнону, в ночной рубашке, одинокую, как сломанная тростинка, ожидающую возвращения божественного супруга из офиса, когда ночь продвигалась к ней сквозь туман, как рука незнакомца, и все это — туман, вы, ночь, акт продвижения — были пусть малые, но самостоятельные божества. Ничуть не менее, чем бутон в почке, как фонтан, который фонтанирует.