Картезианская соната

В чаше Мадам. Земля лежала, как волшебное озеро. Удовольствие? Эти дамы пришли с сахарницей, обсуждая мою смерть. Миссис Мэггис, милая старая дама — одна из моих Судеб. Будущее иногда представляется таким симпатичным, ан нет — ты всего лишь разучиваешь другую роль. Она знала: привидения разговорчивы, ей приходилось подслушивать их беседы, беспокойный народ, вечно носятся туда-сюда, даже закрыв все шкафы, она слышала их размеренное бормотание. Носятся туда-сюда, пока их голоса не сливаются с шумом стирки или стоном погребенного мусора. Бедный Эдгар сегодня снова придет сердитый: ящики заело, карандаши переломались, копирка все испачкала, бумаги порвались, денег заработать не удалось — а она снова раскладывает карты. Это хуже, чем алкоголизм, заорет он, смахнув карты на пол, и восьмерка пик упадет рубашкой вниз ей на ногу. Уж лучше б ты пила, ей-богу! Я бы тогда знал, что делать. Можешь ты хоть чуточку пожалеть меня? Сделай что-нибудь обыкновенное: выпей, посплетничай, пожадничай, — хоть что-то человеческое, черт побери, ну укради, или солги, или упрекни меня в чем-нибудь обыкновенном — растолстел, Дескать, развел грязь в доме! Он снова издаст вопль отчаяния. И уж точно — повторит речь от третьего февраля. Слова возвращаются, как кометы, раньше или позже. В припадке гнева он станет все расшвыривать, и Элла потом будет находить следы бури во всех ящиках и банках с продуктами. Когда она в последний раз пережила такую грозу? Он взорвался, еще не успев снять пальто. Первым делом отшвырнул свою шляпу. Она попала на столик и раскидала карты — восьмерка легла как всегда. Она прислушивалась к шороху их парения. Да, последний раз это было в пятидесятом, десятого сентября. Элла потерла плечо, за которое он ее тряс. Все оставляет следы. Обычно нам отказывают в понимании, подумала она, оглядевшись. Но эта восьмерка — не к добру.

Откуда мужу взять понимание? Да и самой Элле — откуда? Ясно видеть ясновидение никому не дано. В детстве она долгое время была уверена, что все люди умеют, как она, видеть в темноте. Она думала, что всем видны иглы, когда мать смеется, или пятно кофейного цвета, иногда расплывавшееся по маминой груди, когда она говорила. Но все это были только отдельные моменты восприятия. Лишь впоследствии, уже в подростковом возрасте, она увидела весь мир в совершенно ином свете. Мало-помалу все ее чувства обострились, развилась способность различать и постигать. И наконец настал день — ей было пятнадцать, — когда она наткнулась на кусочек астральной материи, лежавший на дорожке к соседскому дому. Господи, как же он вонял! Но тогда она понятия не имела, что это такое, хотя и хранила этот благоуханный осколок чьей-то души шесть лет в коробке из-под обуви, пока наконец не выпустила… или, скажем честно, выбросила, чувствуя себя очень виноватой.

Однажды Филипп Гэлвин пришел к ее отцу, и его приглаженные волосы блестели не хуже туфель, которые он продавал. У отца сразу задымились уши, и скоро весь дом был в дыму гнева, словно на кухне загорелся жир. Кончилось тем, что Филипп вскинул руку и медленно сжал в кулак под носом у отца, да так и замер, напыщенный и безмолвный, как статуя. На следующий день Элла обнаружила вмятину, оставленную кулаком Филиппа. Так она там и осталась — недавно, когда они с Эдгаром навещали ее родителей, кусочек пространства размером с кулак по-прежнему зависал посреди гостиной, словно в паутине, и Элла, как ни сдерживалась, морщилась всякий раз, когда сквозь него кто-то проходил, потому что знала, что, задевая этот символический след жестокого удара, люди обязательно стягивают на себя часть его силы. Элла могла даже показать синяк соответствующей формы у себя под подбородком.

То же самое было и здесь, в их нынешнем жилище. Тут зависала целая толпа людей. Страсти всех предыдущих владельцев, не говоря уже об Эдгаре, Маффине, о ней самой, скрещивались в неподвижном воздухе, как следы от лыж на свежем снегу. В ванной, например, обнаружился пенис, явно не принадлежавший ее мужу, и однажды, движимая желанием разнообразия, вдруг охватившим ее, она осторожно взяла его в руку. Он был еще теплый, как ручка кастрюли, и воздух в пределах его контура был бархатистым на ощупь. И впрямь, оказалось, что нет ничего нежнее крайней плоти.