Картезианская соната

Снег падал с серого неба, падал легко и медленно, как пепел, и лежал на холодной траве и ветвях деревьев, и леса вокруг умолкли, и тихая обитель Эммы стала еще тише, словно пылью засыпанная. Вскоре все переменилось, черные стволы еще сильнее почернели, кучи листьев исчезли, крыша сарая словно парила в воздухе, насос торчал из сугроба, и казалось, что лишь его слабая тень — единственное, чего не сумел покрыть снег.

те раны, что мы получали,

Эмма Бишоп родилась не на ферме, а в близлежащем городке, где пять тысяч человек ели и спали, работали и развлекались, стряпали и убирали, ходили туда-сюда, продавали и подписывали, лицензировали и оценивали, потому что это был центр графства. Ферма была фамильным достоянием. Ею владела двоюродная бабушка Эммы, Винни, но когда она умерла, ферма, и так уже порядком запущенная, упала еще ниже — в корявые, неумелые руки ее отца-механика. Когда они с матерью встретились, отец занимался ремонтом тракторов. У него под ногтями вечно оставалась полоска смазочного масла. Внемлите же и дивитесь! Такого не могла вообразить и Эмма Бишоп при всей ее богатой фантазии: ее родители встретились, поженились, совокупились, и мать ее понесла, и произвела на свет нагое дитя — такой, как потом выяснилось, отец и хотел ее видеть. Потому что дитя было осмотрено на предмет недостатков, и таковые найдены не были.

Мать Эммы была невысокого роста, стройная, а отец — широкий и плоский по фасаду, узловатый, в общем, не человек, а сосновая доска. Эмма, в нарушение традиций, выросла тоненькой, высоченной, вся в острых углах, в противовес отцовской коренастости, и все время покачивалась. Даже стоя на месте, покачивалась, словно высокий колос в поле на ветру. Из-за этого с ней было трудно разговаривать, следить за выражением лица, особенно если взглядывать мимоходом, как обычно бывало у родителей. У Эммы не было неопределенных мягких черт Марианны Мур. Они были такими же угловатыми, как и у Эдит Ситвел.

И тем не менее Марианна Мур умела видеть суть вещей, видеть семена в плодах, видеть, как проклюнувшийся усик винограда, цепляясь за все что только можно, завивается, словно волос вокруг пальца; ей было любопытно, от какого именно сока, текущего по сосудам внутри ствола вишни, краснеют ягоды. Эмма Бишоп упражнялась в этом, наблюдая, как двигается червячок-землемер, как он подтягивает заднюю часть тельца к серединке, а потом растягивается, как аккордеон, и выбрасывает головку вперед. Даже резинка не могла бы растянуться лучше. За ним оставался на камне тоненький влажный след, который быстро высыхал и исчезал.

Дерево, под которым Эмма читала, приносило множество семян. Они росли кистями, гроздями, облаками. Они были заостренные, как байдарочные весла. Дерево очень поздно разворачивало листья, каждый год отец заявлял, что ясень умер, и действительно, он выглядел, как пучок голых палок, пока не появлялись наконец свежие побеги, и белки прокрадывались на его ветки, чтобы погрызть нежные почки. Вся земля под деревом была усыпана остатками их пиршества. Семена начинали осыпаться еще совсем мелкими и зелеными, и отец говорил, что ясень болеет, потому что семена еще не созрели; но и оставалось их огромное количество, они свисали с каждой новой ветки пучками, как пальчики. Мур говорила, что яблочные семечки — это плод внутри плода, но семена ясеня были лишены защиты, они висели в воздухе, лишенные сочной мякоти и кожуры — просто жесткие скорлупки, которые приобретали цвет соломы и осенью слетали с дерева, будто стая вспугнутой саранчи. Ясень высасывал всю воду из земли вокруг себя и затенял поверхность почвы так, что в ровном кругу его тени почти ничего больше не росло, ну естественно, два-три ясеня-малютки да несколько стебельков травы, в основном подорожник, который пробивался сквозь суглинок и бросал свой вызов миру, зеленея между корнями. Ствол был изборожден глубокими морщинами, кора была вся изрытая, будто побитая градом. «Именно с этого дерева говорил змей-искуситель, — утверждал отец Эммы, уверенно, будто читал Евангелие, — самое поганое из деревьев на Господней земле». Возвышенный символ низменного мира.

Семена сперва оседали на землю, взлетая и кружась от вздоха, от малейшего дуновения, и ложились вокруг ствола — плодики, овально закругленные с одной стороны и остренькие, как иголочка, с другой, — теплыми охристыми слоями, словно крошечные листья. Отец ругался, как будто дерево нарушало общественный порядок и сорило в неположенном месте.

А еще множество мелких веточек отламывалось и летело вниз и разламывалось при ударе о землю; они причиняли отцу дополнительные заботы, потому что ветви этого ясеня умирали на совесть, окончательно, высушенные небесным жаром. Потом начинали опадать пятипалые листья, семена облетали уже целыми кистями, и все понимали, что осень подошла к концу, и солнце, светящее сквозь обнажившиеся ветви, не поднимается высоко, и луна тоже.