Картезианская соната

Мы должны отказаться, при всем нашем величайшем уважении, от декартовского, почти линейного способа рационального объяснения, потому что откровения редко являются плодом усилий разума, карабкающегося с одной конкретной и четко определенной ступеньки на другую, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, как карабкается пожарник, спасающий кого-то; скорее они нарастают более извилистым путем, как сливки в сепараторе: обезжиренное молоко опускается вниз, но одновременно бесчисленные капельки жира свободно всплывают вверх, каждая сама по себе, независимая, как монада Лейбница, пока наконец, почти незаметно, не сливаются в массу, покрывающую снятое молоко, и нам остается только снять сливки.

Когда юный Лютер Пеннер, пребывая еще в полном неведении о теории, протирал серебро своей тетки носками, вынутыми из теннисных туфель и только что снятыми со своих ног (применение самих ног для этой цели пришло ему в голову намного позже), он действовал из чистого энтузиазма, то есть не учел, что выходка может иметь последствия, способные огорчить его самого. Он должен был помнить, что тетка редко принимала гостей, и то исключительно родственников, из которых семейство Пеннеров было ближайшим и любимейшим, и потому существовала отличная от нуля вероятность, что столовое серебро, предоставленное в пользование Лютеру несколько месяцев спустя, лежало непотревоженное в своей обитой бархатом коробке, пока повседневные обязанности исполняли более простецкие приборы, а значит, предстояло мазать себе хлеб, как ему пришлось признать про себя, грязью с собственных пальцев.

Лютер Пеннер усвоил этот урок, наряду со многими другими, либо полученными на собственном опыте (как в данном случае), либо почерпнутыми из литературных источников. И каждый случай был одним из шариков жира, всплывающим вверх для соединения с другими. Он убедился, например, что упомянутая выше детская шалость, пусть импульсивная, была тем не менее адекватной, потому что тетя Энн просто свихнулась на чистоте. Она расхаживала по дому с тряпкой и неустанно протирала подоконники и сиденья стульев, оглаживала абажуры ламп и даже пыталась стирать солнечных зайчиков с оконных стекол, которых в ее доме было видимо-невидимо. Она так успешно развивала в себе эту добродетель, что та превратилась в порок; притом тетка была убеждена, что способствует воспитанию Лютера, заставляя его участвовать в мытье посуды после обеда и расстановке по местам приборов, в том числе и серебра (он оказывал эту услугу без всякой охоты, подчиняясь многозначительному взгляду матери). Лютеру запомнилось, что особенно он невзлюбил белоснежный передничек размером с носовой платок, который тетка завязывала на талии поверх строгих темных платьев собственного покроя, — защита скорее символическая, чем практическая, — и передничек этот придавал тетке вид горничной — сравнение это целиком основывалось на кинофильмах, поскольку в натуре Пеннер ни горничной, ни чего похожего не видывал.

Он понял также в должный час, насколько рискованное это занятие — ковырять ножами и вилками между пальцев ног, и как несладко бы ему пришлось, застань его кто за этим занятием в буфетной.

Наказание соответствовало бы преступлению. Этот древний принцип правосудия, правильно интерпретируемый, оказывался справедливым снова и снова. Даже если тетя Шпац чокнулась на борьбе с грязью и микробами, она все же не заслуживала учиненной Лютером низменной и нечистой шутки, поскольку никогда ни словом, ни взглядом, ни делом не обижала племянника, даже не называла его «племянником» и не проявляла обычного в их семействе презрения. Короче говоря, по причине своей юности и неразумия Лютер поступил несправедливо. Он подверг себя риску с различных сторон, проявил небрежность в обращении с силой, дарованной ему, и потому вляпался, так сказать, в грязь по колено.