Картина без Иосифа

Проблема стояла перед ними даже теперь, когда он знал, что она огорчена, когда знал причину почему, и не мог, честно говоря, винить ее за это, и все-таки ловил себя на неразумном желании принудить ее к покорному и виноватому признанию такой ошибки, самым логичным искуплением которой была бы ее готовность вернуться в постель. Что являлось само по себе второй и более императивной проблемой. Он проснулся на рассвете, возбужденный теплом ее спящего тела, прижавшегося к нему. Погладил ладонью ее бедро, и даже спящая, она перевернулась в его объятиях, чтобы заняться медленной утренней любовью. Потом они лежали среди подушек и сбитых одеял — ее голова на его груди, ее каштановые волосы лились словно шелк меж его пальцев.

— Я слышу твое сердце, — произнесла она.

На что он ответил:

— Вот и славно. Значит, ты его еще не доломала. Она хихикнула, легонько куснула его сосок, потом зевнула и задала вопрос.

Будто абсолютно безмозглый идиот, он ответил. Без экивоков. Без увиливания. Просто помялся немного, кашлянул и сказал правду. Из-за чего и возник у них спор — если обвинение в «объективации, овеществлении женщин, овеществлении меня, меня, Томми, кого ты, по твоим словам, любишь» можно назвать спором. Хелен полна была решимости одеться и уйти. Не в гневе, разумеется, а в очередной раз желая «обдумать все в одиночестве».

Боже, каких глупцов делает из нас секс, подумал он. Один миг освобождения и блаженства, а потом раскаяние на всю жизнь. И черт побери, когда он наблюдал, как она одевалась — застегивала шелка и кружева, он испытал жар и прилив желания. Само его тело служило самым красноречивым подтверждением правды, стоявшей за ее обвинениями. Для него само проклятие быть самцом казалось неразрешимым образом соединенным с необходимостью как-то справляться с агрессивным, бездумным, животным голодом, который заставлял мужчину желать женщину вне зависимости от обстоятельств, а иногда — к его стыду — из-за обстоятельств, словно полчаса успешного совращения могли в действительности служить доказательством чего-то, кроме способности тела выдавать мысли.

— Хелен, — сказал он.

Она подошла к извилистому комоду, взяла тяжелую щетку с серебряной ручкой и стала причесываться. На комоде среди семейных фотографий стояло зеркало-псише, и она наклонила его так, чтобы видеть себя.

Он не хотел с ней спорить, но чувствовал, что должен сказать что-то в свою защиту. В конце концов, ее прошлое было не более безгрешным, чем его собственное.

— Хелен, — сказал он, — мы с тобой взрослые люди. У нас имеется общий отрезок жизни, общая история. Но у каждого имеются и собственные истории, и я не думаю, что мы что-то выиграем, если совершим ошибку и забудем про них. Или станем судить, основываясь на ситуациях, которые могли возникать еще до наших отношений. Я имею в виду наши нынешние отношения. Их физиологический аспект. — Он внутренне поморщился из-за своей нерешительной попытки положить конец их размолвке. Ему хотелось сказать — черт возьми, мы ведь любовники. Я хочу тебя, я люблю тебя, а ты — меня. Так перестань столь болезненно реагировать на то, что не имеет к тебе ровно никакого отношения, ведь главное то, что я к тебе испытываю сейчас, что хочу остаться с тобой до конца жизни. Ясно тебе, Хелен? А? Ясно? Хорошо. Я рад. Теперь иди ко мне.

Она положила щетку, но не повернулась к нему. Она еще не обула туфли, и у Линли появилась призрачная надежда, что она хочет отчуждения между ними не больше, чем он сам. Наверняка Хелен злится на него, как и он сам на себя, но расставаться с ним не собирается. Несомненно, ее можно заставить взглянуть на вещи трезво — хотя бы задуматься, что он тоже мог за последние два месяца неправильно толковать ее прежние романтические привязанности, и если бы был идиотом, перечислял бы ее прежних любовников, как это она делала с его пассиями. Разумеется, она станет спорить, что ее вообще никогда не интересовали его бывшие дамы, что речь вовсе не о них. А в женщинах вообще и в его отношении к ним, типа его хо-хо-хо-я-провожу-сегодня-еще-одну-горячую-ночку, о чем, по ее представлениям, говорит факт привязывания галстука к наружной ручке его ванной.

— Я был не более целомудренным, чем ты, — сказал он. — Мы всегда знали это друг о друге, верно?

— Ну и что?

— Голый факт. И если мы протянем канат между нашим прошлым и будущим и пойдем по нему, то непременно свалимся. У нас есть только сегодняшний день. И еще будущее. Что, в сущности, самое главное.

— Это не имеет никакого отношения к прошлому, Томми.

— Имеет. Ты сказала не далее как десять минут назад что-то про «маленький, жалкий счет воскресных ночей у его светлости».

— Ты неправильно истолковал мои опасения.

— Да что ты говоришь? — Он перегнулся через край кровати и подхватил свой халат, который упал на пол где-то среди ночи и лежал кучкой голубого кашемира. — Тебя больше сердит галстук на дверной ручке…

— Меня сердит то, на что намекает этот галстук.

— …или тот факт, что, по моему собственному крайне идиотскому признанию, это символ, которым я пользовался прежде?