Картина мира

– Кто знает, что движет другими, верно? Люди – загадочные создания. – Вскидывает плечи. – Может, сердце подвело. Или беспечность. Или – еще что-то. Мы, вероятно, никогда не узнаем истины.

– Вы же знаете, что скучаете по нему. Это же просто, разве нет?

– Разве?

Я задумываюсь о своих родителях: как иногда, бывает, скучаю по ним, а иногда – нет.

– Может, и нет.

Медленно раскачиваясь, он говорит:

– Перед тем как погиб мой отец, я хотел лишь писать картины. Теперь все иначе. Глубже. Я чувствую всю… не знаю… серьезность этого. Что-то превыше меня. Хочу запечатлеть это все как можно точнее.

Он взглядывает на меня, я киваю. Мне это понятно – еще как. Ясно, что это значит, – смешенье чувств, до мозга костей. Каково это – чувствовать себя прикованным к прошлому, пусть оно и населено призраками.

* * *

Когда погиб его отец, Энди работал над портретом Ала в натуральную величину, темперой: Ал прислоняется к закрытой двери с железным засовом, рядом с нашей старой масляной лампой. Энди взялся за эту картину прошлым летом, старался – набросок за наброском, углем, – запечатлеть на бумаге поцарапанную никелировку лампы, мощь засова. А затем вытащил краски и попросил Ала позировать рядом с дверью в кухонном коридоре. Часы, дни, недели напролет Ал сидел у двери, а Энди все пытался – и не мог – перенести видение у себя в голове на холст.

– Все равно что пришпилить бабочку, – говорил он в отчаянии. – Если не осторожничать, крылышки осыплются пылью в руках.

Когда в конце лета Энди собирается уезжать из Порт-Клайда, картина все еще не завершена, и он забирает ее в зимнюю студию в Чэддз-Форде. После аварии приступает к картине вновь. Вернувшись в Мэн, привозит картину с собой, прислоняет ее к камину в Ракушечной.

Однажды утром я стою у камина и смотрю на картину, и тут появляется Энди, проходит в дом. Заметив меня в Ракушечной, еще из прихожей, встает рядом со мной.

– Ала бесило вот так сидеть, правда? – говорит Энди.

Смеюсь.

– Ему было очень скучно, он возился.

– Он больше никогда не будет мне позировать.

– Скорее всего, – соглашаюсь я.

Половина картины – свет, половина – сумрак. Масляная лампа отбрасывает тени на лицо Ала, на старый дощатый пол, под железный засов. Газета за лампой замызгана, помята. Ал смотрит в пространство, словно глубоко задумавшись. Глаза у него, кажется, затуманены слезами.

– Получилось, как ты хотел? – спрашиваю я у Энди.

Протянув руку, он очерчивает в воздухе лампу.

– Фактуру никеля я сделал правильно. Доволен.

– А фигура Ала как же?

– Я ее все менял и менял, – говорит он. – Не мог уловить выражение лица. И до сих пор не уверен, что уловил.

– Он… плачет?

– Думаете, он плачет?

Киваю.

– У меня такого намерения не было. Но… – С горестной улыбкой он продолжает: – Едва ли не слышно, как воет поезд, верно?

– Словно Ал прислушивается к нему, – говорю я.

Энди подходит ближе, всматривается в полотно.

– Тогда, может, действительно получилось.

* * *

Энди никогда не просит меня ему позировать, но через несколько недель после этого разговора приходит и говорит, что хочет писать портрет. Как тут откажешь? Усаживает меня на пороге кладовки, укладывает мои руки на коленях, обустраивает подол юбки и делает набросок за наброском, ручкой на белой бумаге. С расстояния. Вблизи. Волосы, до тончайшей пряди, отброшенной с шеи. С ожерельем и без. Кисти, и так и эдак. Пустой дверной проем, без меня.

Почти все время доносится лишь шорох ручки, хлоп бумаги, когда Энди переворачивает обширную страницу альбома. Прищурившись, выставляет вперед большой палец. Держит ручку в зубах, губы в чернилах. Тихо бормочет себе под нос.

– Вот, вот так. Тень… – У меня странное чувство, что он смотрит одновременно и на меня, и сквозь меня.

– Я и не замечал толком, до чего у вас хрупкие руки, – размышляет он вслух чуть погодя. – Все в шрамах. Как они у вас появились?

Я так привыкла к откликам людей на мою немощь – к неуверенности в их словах, к неприятию, даже к отвращению, – что обычно замыкаюсь, когда об этом заходит речь. Но Энди смотрит на меня честно, без жалости. Я оглядываю пересекающиеся полосы на предплечьях, одни краснее, другие бледнее.

– Решетки в духовке. Иногда соскальзывают. Обычно я хожу с длинными рукавами.

Он морщится.

– Болезненный у них вид, у этих шрамов.

– Привыкаешь. – Пожимаю плечами.

– Может, вам помощь не помешала бы – с готовкой. Бетси знает одну девушку…

– Я справляюсь.

Покачав головой, он говорит:

– Правда, Кристина? Молодец.

В один прекрасный день он сгребает наброски и устремляется наверх. Следующие несколько недель я едва вижу его. Он ежеутренне приходит через поля к дому, тонкое тело кренится из-за ненадежного бедра, локти и колени мотает из стороны в сторону; на нем синий комбинезон и заляпанная краской фуфайка, старые рабочие сапоги, которые он не утруждается шнуровать. Дважды стучит в сетчатую дверь, заходит, не дожидаясь приглашения, приносит канистру с водой и горсть яиц, вытащенных из-под кур. В кухне обменивается любезностями со мной и Алом. Топает наверх прямо в сапогах, бормоча себе под нос.

Я не прошу показать, что он делает, но мне любопытно.