Картина мира

Добыв их, вижу, что чернила растеклись: письмо, заляпанное грязью, пропитанное водой, словно начертано дьявольским шифром, придуманным, чтобы свести с ума получателя. Понять могу лишь каждое четвертое-пятое слово во фразе (“весело…”, “рад сообщить…”, “начинает нравиться”) и, с растущим отчаянием попытавшись разобрать буквы, прижимаю страницы к платью на животе, под пальто, в надежде, что они станут внятны, когда высохнут. Путь домой медлен и болезнен. Войдя в дом, распахиваю пальто и обнаруживаю, что лиф хлопчатобумажного платья татуирован чернилами. Вечное напоминание, до чего значимы стали для меня слова Уолтона.

* * *

И снова лето. Открыв в июне 1915 года дверь, я обнаруживаю за ней Уолтона, он оделяет меня широкой улыбкой и вручает пакет с ирисками.

– Сладкое – сладкой, – говорит он.

– Старый зачин, – говорю. – Ты это уже говорил. Смеется.

– У меня, очевидно, ограниченный репертуар.

Вскоре мы вновь втягиваемся в летний распорядок, видимся едва ли не ежедневно. Гуляем по нашим владениям, по вечерам катаемся под парусом, ходим на пикники в рощу вместе с Карлами и моими братьями Алом и Сэмом. Рамона наблюдает, как мы с Уолтоном удаляемся вдвоем за плавником и хворостом для костра в круге из валунов, как Уолтон тянет меня за дерево и целует. В конце вечера сидим на грубых скамьях, сколоченных отцом, смотрим, как угли осыпаются и гаснут. Солнце тонет, словно янтарь, в море, и небо меняется с синего на пурпурный, потом на красный.

Когда Уолтон встает и пересаживается на другую сторону кострища поговорить с Алвой, Рамона устраивается рядом со мной.

– Мне надо спросить, – говорит она тихонько. – Уолтон обсуждал с тобой суть его к тебе отношения?

Я знала, что этот вопрос возникнет. И страшилась его.

– Не то чтобы, – отвечаю я. – Думаю, наши отношения… понятны.

– Понятны кому?

– Нам обоим.

– Он говорит хоть что-то?

– Ну, ему надо сначала обустроиться в жизни…

– Я лезу не в свое дело, прости меня. Я старалась помалкивать. Но, батюшки, третий год.

Рамона не произносит ничего, о чем я сама бы не думала, но ее слова – словно удар под дых. Уолтон – студент, хочу я сказать, он изучает классические дисциплины, философию, он не может принимать никаких решений, пока не доучится. Никто будто бы не понимает этого.

Не уверена, что понимаю сама.

– Это тебя и впрямь не касается, Рамона, – говорю я чопорно.

– Действительно, ты права.

Мы сидим молча, между нами щетинятся несказанные слова.

Через несколько мгновений она вздыхает:

– Слушай, Кристина. Будь осторожна. Вот и все.

Я знаю, что Рамона желает добра. Но это все равно что предостерегать человека, прыгнувшего со скалы. Я уже лечу.

* * *

В конце августа мы с Уолтоном решаем прокатится под парусом до Томастона, вдвоем. После разговора с Рамоной я остро осознаю, до чего ловко Уолтон избегает разговоров об отношениях. Может, Рамона права: мне нужно обсудить это впрямую.

Решаю сделать это, когда мы выйдем под парусом.

Ранний вечер, воздух пропитан прохладой. Уолтон стоит позади меня, разворачивает большой шерстяной плед, укутывает мне плечи, пока я рулю лодкой.

– Уолтон… – начинаю я нервно.

– Кристина.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Я не хочу уезжать, – говорит он, беря меня за руку.

Высвобождаю ладонь.

– У тебя есть что предвкушать. А у меня впереди лишь месяцы зимы. И ожидания.

– Ах, бедная моя Персефона, – бормочет он, целуя меня в волосы, в плечо.

Это раздражает меня еще пуще. Слегка отстраняюсь. Мгновение мы помалкиваем. Слушаю скорбный плач чаек над нами, здоровенных, как гуси.

– Мне надо у тебя кое-что спросить, – говорю я наконец.

– Спрашивай.

– Или, ну, сказать.

– Давай.

– Я люблю… – начинаю я, но отвага моя блекнет, – …бывать с тобой.

Он туже обертывает меня пледом, заматывает нас обоих в кокон.

– И я люблю бывать с тобой.

– Но… мы друг другу… ты мне…

Руки его скользят по моим бокам, замирают на бедрах. Я выгибаюсь назад, опираюсь о него, ладони его оказываются впереди, мягко накрывают мне груди сквозь ткань.

– О, Кристина, – выдыхает он. – Кое-что не требует объяснений. Правда?

Решаю, что спрашивать не буду, не буду давить, настаивать. Говорю себе, что еще не время. Но никуда не денешься: мне страшно. Страшно, что оттолкну его, и вот это – чем бы оно ни было – закончится.

* * *

Однажды вечером мы с Алом очищаем тарелки после ужина, и Ал вдруг спрашивает:

– И что, по-твоему, будет дальше?

– Что?

Он склоняется над тарелками, сбрасывает остатки картошки, ямса и яблочного соуса в ведро для свиней.

– Думаешь, Уолтон Холл женится на тебе?

– Не знаю. Не думала об этом. – Но Ал точно знает, что это вранье.

– Я что сказать-то хочу… – Ему трудно и неловко, он не привык к священнодействию выражения собственных мыслей.

– “Я что сказать-то хочу”, – нетерпеливо передразниваю его я. – Хватит уже экать и мекать. Выкладывай.

– Никогда тебя такой не видел.

– Какой?

– Словно тебя рассудок покинул.

– Да неужели. – В приступе раздражения двигаю кастрюли как попало, громыхаю.

– Я за тебя тревожусь, – говорит он.

– А вот и зря.