Картинки похождений бравого солдата Швейка

Балоун как раз писал домой, чтобы ему послали ветчины и каравай хлеба: «Любимейшая моя и дражайшая супруга! Молись за меня и поставь свечку в Клокотах, чтобы дева Мария меня охраняла, как в последних тяжелых боях. Я уже и сам ей молился, и граната из сорокадвухсантиметровки, которая поначалу летела прямехонько на меня, свернула почти на целый метр в сторону, а потом и вовсе прошла так далеко, что я еле-еле ее разглядел. Жизни моей угрожала страшная опасность и я все время голодаю. Пошли мне копченого мяса, если есть, и каравай ситного. Если мало воды, то набей крестьянам цену. А еще спроси у старосты, когда выйдет мир, и про все мне до подробности распиши. Твой верный супруг».

Это коротенькое письмецо вызвало большой религиозный диспут между Швейком и Балоуном. Балоун клялся, что насчет гранаты — все истинная правда, что дело было именно так, как он описал. «Балоун, ты балда! — авторитетно заявил Швейк в своем оппозиционном выступлении. — Ведь гранату даже не видно, а сорокадвухсантиметровок, тех у русских и в помине нет… В третьем батальоне был один солдат — Боучек, пражский он, из Мотола… человек сильно набожный. На шее у него висела ладанка с мощами святого Игнатия, а на сердце образок, к которому приложил руку сам архиепископ. На фуражку Боучек нашил себе все медальоны, что по дороге раздавали монашки…

На позициях он был с самого начала, девятнадцать раз ходил в атаку и не получил ни одной, хотя бы самой пустяковой царапины. Но вот когда они шли в последний бой, он потерял в лесу свою фуражку, ночью у него кто-то стибрил чудотворный образок вместе с деньгами и блокнотом, в котором все это лежало; утром оборвался шнурок на шее, и он потерял косточку святого Игната. Потом они пошли в наступление, и еще даже стрельбы не было толком слышно, а его уже долбануло в плечо. Идет Боучек на перевязочный пункт, доктор его перевязал и говорит:

«Видите, Боучек, от пули это вас все равно не уберегло!» А Боучек объясняет, что, дескать, всех своих святынь уже лишился, ну и всякое такое прочее. Задумался доктор: «Не переживайте, говорит, я, говорит, вас в лазарет в Прагу отправлю». А Боучек разревелся и отвечает: «Знать бы мне, что через рану домой попаду, я бы уже давно все это повыбрасывал». — «За это, пан, — сказал один поляк, слушавший рассказ Швейка, — пусть пана возьмет холера и первая шрапнель пусть его в клочья растрясет!» — «Голуба, — ответил Швейк, — не тебе господу указывать, что ему со мной делать!»

В этом месте интересную беседу пришлось прервать, потому что Швейка позвал надпоручик Лукаш: «Завтра отправитесь в Подгорцы, — сказал он. — Там вас выкупают, очистят от вшей и выдадут чистое белье. Повтори, что я сказал!» — «Так что осмелюсь доложить, завтра отправитесь в Подгорцы. Там вас выкупают, очистят от вшей и выдадут чистое белье… А я и не знал, господин обер-лейтенант, что у вас их тоже полным-полно. Я думал, они только у нас, черной кости, водятся!» Надпоручик уставился на Швейка мутным взглядом: «Господи боже, осел безмозглый! Я же знаю, ты опять что-нибудь перепутаешь. Слушай еще раз: пойдешь в Подгорцы, там выкупаешься. Потом оденешь чистое белье.

Почистишь мундир, пострижешься и побреешься. Вычистишь ботинки и ружье, как для салюта в праздник тела господня! Понял?» — «Так точно, понял! — кивнул Швейк. — Только зачем прикажете быть при полном параде, господин обер-лейтенант?» — «А затем, — проговорил надпоручик Лукаш, и в его голосе зазвучали торжественные нотки, — что завтра в Подгорцах наследник престола Карл приколет к твоей груди две се-ре-бря-ные ме-да-ли!..» — «Иезус-Мария, — блаженно залепетал Швейк, — дозвольте сесть, господин обер-лейтенант. Я такой радости не переживу… Они там, может, и девушки-подружки будут!»

«Когда я еще служил на действительной в Будейовицах, однажды к нам должен был приехать какой-то фельдмаршал. Смотр на плацу он назначил на одиннадцать. Чтобы ребята свежо и бодро выглядели. Но только полковник приказал майорам, чтобы полк стоял на плацу в десять, а майоры — на всякий пожарный — приказали капитанам уже в девять. Так это шло дальше, пока ефрейторы не выгнали солдат на плац в полпятого. Солнце шпарило вовсю, так что когда маршал приехал, семь нижних чинов уже валялись без сознания и им лили в глотку коньяк. А остальные увидели и тоже давай падать все поголовно. Но на тех уже лили только воду…»

После обеда на пеньке за амбаром сидел Швейк. Два человека держали его за руки, двое — за ноги, а повар Юрайда нещадно скоблил опасной бритвой, любезно предоставленной каптенармусом Ванеком. На глазах у Швейка выступили слезы, но он держал голову прямо, да еще подзадоривал кашевара: «Режь, не оглядывайся! Наследник должен видеть, что не с какой-нибудь там босяцкой шпаной имеет дело! Ради славы каждый может потерпеть, как сорок великомучеников!» А спустя полчаса, смыв у колодца кровь со щек и увидев в зеркальце, что он выглядит не хуже бурша после дуэли, Швейк таинственным голосом возвестил: