Картинки Волыни

Переход реки Случ по указаниям старого хохла оказался идеально хорошим и я дал ему три рубля награды. Тут же у пересечения Случа корчма на большой дороге; я заехал туда поесть. Корчму держит поляк. Поляки имеют право торговать водкой и постепенно заменяют здесь евреев. Короткая вывеска «колбасы». Полдень, прохладно, потому что вчера был град, большие круглые облака съёжились в небе и холодно, безучастно смотрят на землю. В кабаке два забулдыги и оба под хмельком. Босой солдат времён Николая I, маленький, старенький, с закисшими глазами, с седой щетиной на лице, в белой рубахе и штанах; другой какой-то косноязычный увалень, с круглыми глазами, ест хлеб, держа его в своей увечной руке и из обросшей физиономии только два больших глаза с большими белками сверкают и неопределённо, беззаботно смотрят, пока хозяин их слушает болтовню солдата, да ест свой хлеб. Солдат раздражён и при моём появлении раздражение его усиливается. Его приятель, с громадным куском хлеба во рту, смотрит на него и толкает его под бока, кивая на меня.

– А мне что? Я хиба ж що кажу?! – говорит солдат – кажу що босый, бо це тильки и заслужив от Бога. Отесенько що е, то и е, а больше нема ничо?го… Ничо?го нема! Ну, извиныть… Що заслужив, то всё туточки…

Солдат стоял уже передо мной и бил себя энергично в грудь.

– Чего же я кажу? Ну пан, та може и я пан?! Що я босой? Та матерь всех нас босых на ций свит выпускае… Ну, служил билому царю, служил, ну…

Хозяйка полька какая-то, не то озабоченная, не то растерянная, толкает старика и говорит:

– Ну, чего там пристал ещё к пану?

– Пани?! – кричит солдат и ежом становится перед ней в позицию.

Пани равнодушно, не обращая внимания, автоматично проходит мимо. Муж её, такой же растерянный, блондин; длинный, с громадными кистями рук, тоже как-то мотался, ничего не соображая. Солдат опять подсел к приятелю, тот мычит, ест хлеб и по временам самым плутоватым образом усмехается. Солдат энергично шепчет ему что-то, но он только скептически благодушно мотает головой.

– А я тебе кажу.

– Ну? – таинственно в блаженном восторге сверкает своими глазами увалень.

– Только б моя воля, – угрюмо настойчиво шепчет солдат. – О!

Лукавые, весёлые, осмысленные глаза увальня, удовлетворённая физиономия. Что Диоген и Сократ перед этим косноязычным и сухоруким философом-хохлом? Узнав, что я инженер, солдат обратился ко мне с следующей просьбой:

– От чего, пан: може ты и пан, може и… ось чего: уж когда ты тут, то покажи мне план… покажи мне, куда девалась моя десятина… Стой, в плану всё как есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчук… О! я план добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачий сын, громаду!

Объяснял я, объяснял, что у меня ничего подобного нет; слушал, слушал солдат и говорит:

– Слухай, пан! Ты може думаешь, что я сутяга? Вот тебе крест, що только правды ищу…

Косноязычный не на шутку испугался за приятеля. Ковыляя, он решительно подошёл к нему, дёрнул его за рукав и, когда тот обернулся на него, энергично махнул рукой и сделал соответствующую рожу: дескать – «брось, дурак».

– Ну, ось що, – быстро поворачивается ко мне солдат, – только покажи, вот тебе святой крест, что и словом не обмолвлюсь.

– Да нет же у меня.

– Нет? – с горечью переспросил он и опускает голову.

Через мгновение он торжествующе поворачивается к приятелю:

– Бачишь?!

Тот только кивает головой.

– Бачишь?! Загнув ему сразу таку закорюку, що як рак на мелю выполз.

Косноязычный только с наслаждением сверкает своими белками. Солдат садится рядом с ним и по временам, точно просыпаясь, спрашивает:

– Загнув?

Я дать двадцать копеек солдату, дал косноязычному двадцать. Приятели остались очень довольны, и солдат с убеждением проговорил:

– Ото пан! Бог ему даст панство над панами.

Но косноязычный, боясь за приятеля, только махнул ему рукой. Презренный металл внёс дружбу в наши отношения, даже содержатели корчмы, муж и жена, оживились. Вынесли стол мне на улицу и тут под окном, на большой дороге, в тени я сижу, пью чай и наблюдаю.

Слышу голос солдата; он кричит своему приятелю, что «тый пан от самого Бога пришев». Философ корчит ему, вероятно, при этом соответствующую физиономию.

Подошло несколько хохлов, рабочих с фабрики. Это уже не шик крестьянина-хохла. Завязался между ними разговор, зашла речь о том, как разжился содержатель фабрики и сколько именно нажил, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитывают доходы арендатора. Зависть, неудовлетворение, огорчение на всех лицах.

Только из окна несутся счастливые возгласы приятелей: солдата и косноязычного.

Выскочил какой-то хохол из задних дверей корчмы, споткнулся и, упав, так и остался на улице. Поднял было голову, затянул что-то жалобное, но потребность покоя взяла верх. Я слышу уже его храп. Идут прохожие крестьяне, каждый смотрит и обязательно проговорит: «спит себе».